Роза помолчала, потом достала из особого узкого шкафчика в углу гостиной длинную, изогнутую книзу черную трубку и табак. Неспешно занялась известным ритуалом. Когда она раскурила трубку, Анна готова была поклясться, что более уместного зрелища не придумаешь, да и сладкий противный запах, к счастью, был перебит вишнёвым дымом.
– Вам исключительно идёт. Странно, что женщины так редко курят трубку. Наверное, терпения не хватает… Скажите, это правда, что мне говорила Марина, – вы тогда все поссорились?
– Правда.
– Почему?
Роза молчала, попыхивая трубкой.
– Князь Мышкин в начале романа, сидя в передней у генерала Епанчина и разговаривая с лакеем, просит у того дозволения покурить. Объясняет, что привык за границей, и у него табак с собой, а вот уже три часа как он не курил. То есть, так надо понимать, он трубочку курит.
– И что?
– И то, что потом князь ни разу эту мифическую трубку не достаёт, и нигде нет ни малейшего упоминания о том, что он курит. Как вы можете это объяснить?
– Наверное, Федор Михайлович просто забыл про эту деталь. Или сознательно выкинул такую Князеву привычку. Она бытовая, конкретная, а для Достоевского быт – только фон общей катастрофы. Трудно себе представить, что в том сверхъестественном напряжении, в каком находится в романе Мышкин, у него было время и настроение спокойно попыхивать трубкой.
– Да, – ответила Роза. – Вы подошли близко. Трубка Мышкина – часть швейцарского или, точнее, небесного пейзажа, из которого он прибывает в Петербург и на землю, то есть в ад. Горы, дети, прекрасная страдалица Мари, добрый доктор, никаких товарно-денежных отношений, покой – и вдобавок трубочка. Но эта небесная Швейцария закончилась в вагоне поезда, привезшего князя в иной мир. Здесь иные дети, иные страдания и иные хозяева. Поэтому трубка другого мира так и остается в другом мире, где жизнь слушалась князя, даже подчинялась ему. Вы спросили, отчего мы поссорились, и я отвечу – вот поэтому. Потому, что рай на земле невозможен. Мы, наш кружок я имею в виду, нашу маленькую семейку, мы слишком долго и слишком упрямо предъявляли жизни тип отношений, для этой жизни, в общем, ненужный. Мы, можно сказать, создали бесполезный идеал. Всё это должно было погибнуть.
– Зачем же так фатально? Люди всегда стремились дружить, и многим это удаётся, несмотря ни на что.
– Многим? – Роза брезгливо передёрнулась, будто мысль о каких-то «многих», дружащих между собой, была ей невыносимо противна. – Если цель жизни – личное преуспеяние, индивидуальный успех, скажите на милость, при чём и зачем тут дружба? Хвастаться друг перед другом новыми победами? В советских мультфильмах наши сценаристы вбивали в голову, что дружба – это главное, без дружбы никуда, давайте жить дружно, вот и вбили. У вас много друзей?
– Может быть, в каком-то высоком смысле их у меня вообще нет. А так, по жизни… Если что случится, кое-кто поможет.
Роза попыхивала трубкой, глядя перед собой.
– Вам интересно жить? – вдруг спросила она.
– Пожалуй, да. Скорее – да… А вам?
Роза сделала странное комическое движение – пожала одним плечом и дернула одним углом губ.
– Я носитель разума, – сказала она. – Мои личные печали не должны тормозить его работу.
– О, – улыбнулась Анна. – Если вы знаете, как это сделать, – поделитесь с людьми. Это было бы величайшее открытие века…
– Открытие состояло бы в том только, чтобы поставить интересы разума на первое место в жизни. Мужчины это умеют иногда. Женщины – в редчайших случаях. Но какова зато победа, каков триумф – родиться жалкой, уродливой женщиной и, нисколько не извиняясь за своё существование, не унижаясь, никому не угождая, развить свой разум до возможного предела! Какое удовольствие – лететь над всеми ничтожными предрассудками, запретами, советами идиотов, над мышиной долей миллионов… и Лиля могла бы так. Могла! Она умненькая девочка была. Но без полёта. Осталась на земле. А эти судороги на теле родины, сетования насчёт нелепостей жизненного уклада – абсолютно тупиковый путь рассуждения.
– Тупиковый?
– Конечно. Приходится оперировать одним и тем же набором фактов и методологий, ограниченных историческим опытом данной нации. Это хождение по кругу с постепенно затухающей энергией. Заявить, мол, вы говорите, в России всегда было так-то и так-то, а я говорю, теперь будет не так, внести что-нибудь принципиально новое в эту жизнь мог бы какой-нибудь гениальный невежда, да ещё обладающий титанической волей и властными полномочиями – случай невероятный практически. В виде убогой пародии на такого фантомного титана явился было Хрущёв, да и то пал скоренько. Лиля… Лиля всю жизнь жила в ожидании чуда. Какой-то человек-амфибия… Ведь действительно при социализме удалось вывести искусственную породу людей. Нет. мудрый обыватель ни на что не поддался, свято храня в неприкосновенности свое священное «мурло мещанина», но все эти врачи «скорой помощи», пишущие по ночам прогрессивные романы, учительницы, собирающие после уроков наиболее пытливых учеников, тихо помешанные на камешках истины краеведы, зачитавшиеся в избе на краю села агрономы и прочая публика – это же всё питомцы некоего Профессора Сальватора. Профессор от дел отставлен, и что прикажете теперь делать жертвам его в высшей степени удачных экспериментов? Помилуй боже. Лиля каждый день читала газеты!
– То есть вы не сомневаетесь в том, что Лилия Ильинична покончила с собой добровольно, что никто её не доводил, не принуждал, не провоцировал?
– Лилия Ильинична покончила с собой добровольно, сё никто не принуждал и не провоцировал.
– А как вы объясните её предсмертную записку: «натёрли пятёрку на тёрке»? Что такое ЛИМРА?
– Всё это ничего не значит. Вымученная шутка несчастной женщины.
– Роза Борисовна, всё-таки, если вам не сложно, расскажите о вашей последней встрече.
Роза помолчала, раскуривая погасшую трубку.
– Что ж.,. Лиля не умела готовить, поэтому мы всё принесли с собой, всю эту банальную роскошь новых времен – сёмга-нарезка, ветчина-салями, бананы-винограды. Из оригинального были только консервы с Алёнкиного завода – курица в собственном соку и огурцы эти их необыкновенные, там же, в городе Горбатове, какие-то феноменальные огурцы… Марина стала рассказывать, что в её театре принята к постановке новая пьеса…
– «Инсулин»?
– Да. Рассказывала смешно, однако Лиля нисколько не смеялась. Стала нападать на Марину – как она может участвовать в таком дерьме, как она смеет своими руками умножать распад культуры. Было произнесено столь же эффектное, сколь и бессмысленное слово «позор». Алёна попыталась их помирить, но неудачно – стала объяснять, что и весь театр есть «позорище», и это безразлично, что там играть, Чехова или «Инсулин», всё одно бесовская затея. Тут Лиля сказала, что Алёна и так была небольшого ума, а от благодати, которая на неё внезапно напала, ей и совсем поплохело. Что солить огурцы дело хорошее, но не для того мучилось человечество, чтоб образованные люди становились мракобесами и начинали презирать многовековой духовный труд предков. Что её тошнит от православных дамочек-кликуш, которые поют с голосов невежественных священников, которые и знать не знают человеческой жизни… Словом, завязалась настоящая, полновесная ссора.
– А вы?
– А что я? Мне что «Инсулин», что православие, что Лилькины призывы к идеалам, что Алёнкины огурцы… Как сказал один поэт, «смерти очень скучно ждать – надо время коротать». Девочки изобрели себе кумиров, но я им не поклонялась, я любила их самих. Только их. А крыша, на что мне их крыша!
– Крыша? – удивилась Анна.
– Когда идёт ливень, люди прячутся в укрытие, ищут крышу, и когда идёт жизнь, то же самое—для кого-то такой «крышей» будет искусство, для кого-то – религия, для кого то – идеалы общественно го устройства, или наука, или даже просто увлечение. Но крыша сама по себе, а люди сами по себе.
– Вы старались их помирить?
– Да я всерьёз и не принимала сначала эту свару. Так было хорошо – снова оказаться среди родных людей.
Роза, попыхивая трубкой, смотрела в сумерки за окном, и её карикатурный профиль казался Анне нереальным, призрачным, как почеркушка пальцем на запотевшем стекле. «Интересно, – подумала Анна, – почему считается, что природа обижает уродов, смеётся над некрасивыми людьми? Разве насмешливый художник не любит свои карикатуры так же нежно, как милый лжец-романтик – портреты идеальных красавиц?»
– А у вас разве нет «крыши»? – спросила Анна.
– У меня – нет. Я хочу не скрыть, а я хочу открыть.
– Что открыть?
– Истину.
– И… как, получается?
– Да, – спокойно ответила Роза и включила напольную лампу – матовый шар на высокой и крутой стальной ноге-дуге. В мягком свете лампы Анна разглядела фотографию на стене, единственную в гостиной, – светловолосый молодой человек, с пышной чёлкой и густо подведёнными бровями, одетый в камзол с широкими рукавами и белую рубашку с большим отложным воротником, печально смотрел куда-то вбок и ввысь. «Неужто Маревич? – подумала Анна. – Какая преданность, однако…»
