Почему эта идея не появляется сразу?
Итак, наука доказала, что вначале была только одна группа, максимум несколько. Но со временем их становилось все больше и больше. И вот что интересно: новая группа и не думает оглядеться на местности, исследовать ситуацию, вслушаться в язык, на котором разговаривают люди, нет — она сразу приходит со своим собственным языком. С собственным набором богов. С собственным миром обычаев. Сразу демонстративно обозначает свою непохожесть на других.
С годами, с веками этих групп-эмбрионов-племен все больше и больше. И тесно становится на этом континенте многих людей, многих языков и богов.
Везде, где бывал Геродот, он старался фиксировать названия племен, их местоположение и обычаи. Где кто живет. С кем соседствует. Потому что знание о мире тогда, в Ливии и Скифии, так же как сегодня здесь, в Конго, формировалось горизонтально, а не вертикально, с высоты птичьего полета, синтетически. Я знаю своих ближайших соседей — это все, а они знают других, а те — следующих, и так мы дойдем до мировых границ. А кто все эти кусочки соберет и уложит?
Никто.
Их невозможно сложить вместе.
Когда читаешь у Геродота растянувшиеся на страницы перечисления племен и их обычаев, то видишь, что соседи подбираются по принципу противоположности. И понимаешь, почему между ними столько вражды, столько противоборства. В клинике доктора Ранке — аналогично. Поскольку у койки больного день и ночь сидит вся его семья, разные кланы и племена занимают разные палаты. Главное, чтобы каждый чувствовал себя как дома и чтобы одни на других не напускали колдовских чар.
Я пытаюсь выявить различия между ними. Хожу по клинике, заглядываю в палаты: это просто, потому что в таком влажном и жарком климате все открыто настежь. Но люди похожи друг на друга, они бедны и апатичны; только если внимательно прислушаться, можно заметить, что они говорят на разных языках. Если им улыбнуться — они ответят, но это будет улыбка, которой долго пришлось пробиваться наружу и которая расцветет на лице лишь на короткое мгновение.
Творческая лаборатория нашего грека
Представился случай, и я покинул Лисали. Случай! Теперь здесь передвигаются только так. На пустовавшей в течение многих дней дороге вдруг появился автомобиль. Сердца наши забились сильнее. Когда он подъехал, мы остановили его. «Bonjour, monsieur, — обращаемся мы к водителю. — Avez-vous une place, s’il vous plaît?»[26] — спрашиваем мы с надеждой. Места, разумеется, нет. Машины всегда забиты до отказа. Но все уже так стиснуты, что инстинктивно, без уговоров и угроз, стискиваются еще больше, и мы непонятно как, в какой-то головоломной позе едем. И только когда машина снова трогается в путь, начинаем расспрашивать тех, что поближе, знают ли они, куда едем. На этот вопрос нет четкого, однозначного ответа, потому что, в сущности, никто не знает, куда мы едем. Едем туда, куда сможем доехать!
Нами быстро овладевает мысль, что все мы хотели бы уехать как можно дальше. Война застала людей в самых разных уголках Конго, этой огромной и лишенной связи страны, а потому те, кто искал работу или навещал семью, хотели бы вернуться к себе, но не имеют такой возможности. Единственный способ — ехать на попутках приблизительно в направлении дома, ехать — вот и все.
Сегодня много таких, кто находится в пути неделями и месяцами. Карт нет, а если бы какая-нибудь и нашлась случайно, сомнительно, что человек отыщет на ней название деревни или городка, куда хочет вернуться. Да и на что этим людям карта, если в большинстве своем они не умеют читать. Поражает в здешних заблудившихся путниках их апатичное согласие на все, с чем они встречаются в пути. Есть возможность ехать — они едут. Нет такой возможности — сидят на придорожном камне и ждут. Более всего меня интересовали те, кто, потеряв ориентиры и будучи не в состоянии хоть с чем-нибудь соотнести встречающиеся названия, держали путь в направлении, противоположном нужному, но с другой стороны — откуда им было знать, в какую сторону ехать? В том месте, где они оказались в данный момент, название их родной деревни никому ни о чем не говорило.
В таких блужданиях лучше держаться вместе, быть в большой группе соплеменников. Но тогда, конечно, нечего рассчитывать на попутки. Тогда надо идти днями и неделями, просто идти. Здесь часто встречаются кочующие кланы и племена. Иногда это длинная колонна. Весь скарб на голове — в узелках, в тазах, в ведрах. Руки всегда свободные, они необходимы для поддержания равновесия, чтобы отгонять мух и комаров и утирать пот с лица.
Можно остановиться на краю дороги и вступить с ними в разговор. Они отвечают охотно — если знают ответ. На вопрос, куда идут, отвечают: в Кинду, в Конголо, в Лусамбо. При ответе на вопрос, где это находится, возникают трудности, ибо как объяснить чужестранцу, где Кинду, но иногда некоторые показывают рукой направление — на юг. При вопросе, далеко ли это, затруднения возрастают: они не знают. На вопрос, кто вы, отвечают, допустим: йеке, или табва, или лунда. Много ли вас? И этого не знают. Если спросить молодых, те переадресуют вопрос старшим. Если спросить старших, они начнут препираться друг с другом.
Из карты, которая есть у меня («Afiique. Carte Générate», изданная в Берне фирмой Куммерли и Фрей, без даты), следует, что мы находимся где-то между Стэнливилем и Ируну, то есть пытаемся добраться до тогда еще спокойной Уганды, до Кампалы, где я мог бы выйти на связь с Лондоном и через него начать пересылать информацию в Варшаву: в нашей профессии удовольствие от путешествий и восхитительных видов должно уступать место главному — установлению связи с центральным бюро и пересылке туда важной текущей информации. Нас только затем и посылают в мир, и никакие оправдания во внимание не принимаются. Итак, если я доберусь до Кампалы, то, думаю, смогу поехать в Найроби, потом — в Дар-эс-Салам и Лусаку, оттуда — в Браззавиль, в Бангуи, Форт Ламе и далее. Планы, наметки, мечты, маршруты, пройденные пальцем по карте, кажутся писанными вилами по воде, когда сидишь на утопающей в бугенвилях, шалфее и вьющейся герани просторной веранде очаровательной виллы, покинутой бельгийцем, хозяином неработающей лесопилки, а окружившие твое жилище дети с бемолвным вниманием рассматривают белого человека. Странные вещи творятся на свете, думают они: недавно старшие говорили, что белые ушли, а тут оказывается, что вовсе нет.
Африканское путешествие продолжается, а спустя какое-то время места и даты начинают путаться: тут столько всего, континент бурлит от событий, я разъезжаю и пишу, у меня ощущение, что вокруг происходит нечто важное и уникальное и что все это стоит зафиксировать.
Но несмотря ни на что, если остается хоть немного сил, я стараюсь в свободные минуты читать. Например, написанную еще в 1901 году дотошной исследовательницей и неутомимой путешественницей англичанкой Мери Кингсли «West African Studies»; или изданную в 1945 году умную книгу «Bantu Philosophy» св. о. Пласида Темплза; или в высшей степени рефлективную «Afrique ambigue» (Париж, 1957) французского антрополога Жоржа Баландье. Ну и, конечно, Геродота.
В этот период я на некоторое время прекратил отслеживать судьбы людей и войн, о которых он писал, и занялся его творческой лабораторией. Как он работает, что его интересует, как он общается с людьми, о чем спрашивает их, как выслушивает ответы? Это было важно для меня, потому что тогда я старался овладеть искусством репортажа, а Геродот представлялся мне ценным мастером-помощником. Геродот и люди, с которыми он встречается, — это интриговало, поскольку все то, о чем мы пишем в репортажах, идет от людей, и отношения я — он, я — другие, их качество и градус позже окажут влияние на качество текста. Мы зависим от людей, и репортаж является, возможно, наиболее соборно творимым родом писательской деятельности.
Между тем, читая книги о Геродоте, я заметил, что авторы исследуют исключительно сам текст нашего грека, отмечают его точность и солидность, но не обращают внимания на то, как он собирал материал и как позднее ткал свой богатейший и гигантский ковер. И именно эта сторона представлялась мне достойной изучения.
Впрочем, было и нечто большее. Со временем я стал активнее обращаться к «Истории» и по мере моих обращений к ней стал ощущать что-то вроде сердечности к Геродоту, даже дружбы с ним. Мне трудно было обойтись не столько без книги, сколько без личности ее автора. Чувство сложное, описать его трудно. Потому что это сближение с человеком, которого я не знаю лично, но который занимает меня и привлекает своим отношением к другим, своим образом жизни: ведь где бы ни появилась эта личность, она сразу становится центром, началом межчеловеческой общности, создает ее и сплачивает.
Геродот — дитя своей культуры и доброжелательного к человеку климата, в котором она развивалась. Это культура длинных и гостеприимных столов, за которые в теплые вечера усаживается множество людей, чтобы поесть сыра и оливок, выпить холодного вина, поговорить. И именно это открытое, не ограниченное стенами пространство на морском берегу или на горном склоне освобождает человеческую фантазию. Встреча дает сказителям случай проявить себя, устроить спонтанное состязание, в котором побеждают те, кто умеет рассказать самую интересную историю, вспомнить о самом необычном событии. Факты мешаются здесь с фантазией, путаются времена и названия, рождаются легенды, возникают мифы.
