Мин не знала, что такое зримые несовершенства. В тот последний день, который ей довелось увидеть, она простилась с каждой вещью, каждой птицей и каждым цветком. С лаковыми шкатулками, где императрица хранила драгоценности, с веерами и резными ларцами, набитыми лоскутками пестрого шелка, с неуклюжими щенками, карпами в пруду, сонными павлинами и светлячками в высокой траве. Она вдоволь нагляделась на лицо матери, раскрашенное хной и сурьмой. Она выпила глазами глаза императора, и сейчас, через девять лет, могла отчетливо воскресить в памяти его внешность. Только одного материнского наказа не исполнила Мин. Она не стала смотреть в зеркало. Ей было все равно. В полночь принцессе поднесли чашу сонной воды, и императрица собственноручно зашила ей веки.
Первое время веки принцессы непрерывно трепетали, как крылья бабочки, причиняя ей невыносимое беспокойство. Меж золотых стежков постоянно сочились слезы, ранки зудели, и Мин в отчаянии каталась по постели, царапая себя ногтями. Но время шло, и понемногу принцесса привыкла к своим новым, бесполезным, глазам. Лишенная возможности предаваться прежним забавам, она нашла удовольствие в долгих раздумьях и нескончаемых дневных грезах.
Приближался день шестнадцатилетия Мин, и возвратившийся из путешествия отец скоро должен был познакомить ее с женихом. В последнее время принцесса мечтала только о замужестве: ведь если ее супруг в самом деле будет благороден и великодушен, — а за другого отец ее не отдаст, — то он освободит ее из плена слепоты, и тогда она наконец снова увидит императора. Потом Мин вспоминала, что, когда нити снимут, она будет уже слишком далеко от дома, но это было не так важно. Она найдет способ уговорить мужа вернуться, в крайнем случае обманет его или убежит тайком…
Государь откинул полог и присел на край постели. В покоях не было никого, кроме него и дочери, и он мог больше не закрывать лицо. Мин легла на спину, положив голову на колени отца. Она улыбалась, представляя, как однажды, совсем скоро, она ляжет вот так же, но с широко раскрытыми очами и будет смотреть. Смотреть бесконечно, любуясь его смуглой атласной кожей, его добрыми глазами, лиловыми, как ночь; его смоляными волосами, заплетенными в длинную, острую косу. Император осторожно подул на лоб дочери. Это была единственная доступная ему ласка. Он хотел бы хоть пальцем провести по ресницам Мин, но не мог себе этого позволить. По его лицу прокаженного, больше похожему на львиную морду, текла горькая, горячая слеза.
* * *
Моя мама едет к своей. Там, на Урале, в рабочем поселке, я не была уже девятнадцать лет. За это время там умерли прабабушка, дедушка и дядя, и ни по кому из них я не плакала. Там были буфеты с мутными зеркалами, бархатные подушки и кованые сундуки, казавшиеся огромными. И еще надтреснутая бутафорская лира с позолотой. Эти квартиры, эти беленые, с накатом, стены, эти плюшевые скатерти, эти диваны с валиками, эти кровати с крахмальными подзорами — они тонут, они проваливаются в зыбучие пески небытия вместе со своими хозяевами. Я знаю, я не буду плакать, когда бабушкина квартира осиротеет. Будьте дальше от близких, не впускайте никого в свое сердце, и вам никогда не придется хоронить, а только рассылать соболезнования.
Нет, это плохой совет, никто не хочет одинокой старости, нам ведь нужно обязательно с кем-то разделить запахи мочи и нафталина и бесконечный, убийственный досуг. Только я не хочу даже думать об этом, ведь пережить можно лишь один-единственный день — сегодняшний, и это отбирает все силы. Ахиллес никак не может догнать черепаху, и только черепаха знает, куда лежит ее путь. Простая и медленная черепаха сегодняшнего дня обманом ведет и ведет нас в наше темное будущее.
Наверное, с будущим надо что-то делать уже прямо сейчас, надо просто пожелать чего-то очень сильно, и тогда желание обрастет материей, как живая кость обрастает мясом. Но как быть, если самое сильное желание — это вернуть прожитое, бежать впереди черепахи, воскрешая ушедшие любови, жертвуя только что обретенными, теряя опыт, заключая в объятия старых друзей. Становясь все более юной, бежать и бежать в свое упоительное прошлое, впитывая пролитые слезы, высвобождая потраченную энергию, бежать, пока глаза не разгорятся двумя атомными солнцами. Бежать туда, где в конце концов — взрыв, пиролиз, и стерильная чистота, и полное слияние с изрыгнувшим меня небом.
* * *
Видела когда-то ничем не выдающийся фильм про женщину, счастливую в любви. Ее любовь была красивой и правильной, она вышла замуж за прекрасного принца, и у нее всегда было все, чего бы она ни пожелала. Но в один прекрасный день она случайно узнала, что ее возлюбленный — негодяй и опасный преступник. Вся в слезах, она выскочила из нарядного дома с белыми колоннами и побежала по зеленому газону, мимо пруда и розовых кустов. Муж шел ей навстречу; она кинулась к нему с обличительной речью, а он прижал ее к себе, стал гладить и успокаивать, объясняя, что все это — какое-то недоразумение, его просто кто-то оклеветал. Когда она поверила ему, он нежно ее поцеловал, незаметно достал револьвер и застрелил ее, так что она ничего не успела почувствовать.
Я подумала тогда: как хорошо умереть от рук любимого, это самая лучшая смерть. Но она не грозит практически никому из нас. Хорошо, пусть я умру от чего-то другого, но все равно у любимого на руках. Главное, чтобы не он у меня. Я носила с собой эту мечту о смерти долгие годы. Я примеряла к ней мужчин, которых мне доводилось любить. И ни один не подходил. Я поняла, что мужчиной моей жизни станет только тот, у кого я захочу умереть на руках. И когда я его встретила, именно по этой примете узнала. Мы заключили договор, веря, что сумеем его исполнить: он не умрет раньше меня. Договор грел меня много лет, но чем больше я видела смерти, тем чаще приходило ощущение, что в нем что-то не так.
Нет, для меня идеальная смерть не такова. Есть что-то жестокое и эгоистичное в желании умереть рядом с близким человеком, умереть и оставить его доживать за нас обоих. Может быть, хорошо умереть во сне, вдвоем, например задохнувшись случайно открытым газом, в теплых объятиях, в роскоши цветных сновидений?.. Но как же быть со страхом потеряться, ведь, засыпая, каждый отправляется в свою собственную волшебную страну. Где искать друг друга, одновременно сев в разные поезда?..
Нет, не такова идеальная смерть. Есть что-то трусливое и бестолковое в желании умереть во сне, безболезненно и бездумно. Надо умирать, сознавая, что умираешь, фокусируя взгляд не на том, что оставляешь на земле, а на том, что неизбежно летит тебе навстречу. Может быть, хороша смерть в одиночестве, когда ничье сердце не будет разрываться от невозможности тебя удержать?.. Но умирать в одиночестве, не обольщаясь надеждой на чью-нибудь чудесную помощь, холодно и страшно.
Я хочу умереть внезапно, но так, чтоб иметь достаточно времени понять, что умираю, удивиться, попытаться запомнить последнюю минуту среди живых. Пусть вокруг будут люди, чужие, незнакомые, — я взгляну на них и подумаю: как знать, может, сейчас кто-нибудь вызовет «скорую» и все будет хорошо. Пусть я умру на улице, в метро или в магазине, обычным пасмурным днем, и последнее, о чем я подумаю, будет мой любимый. А последнее, что я увижу, — это калейдоскоп человеческих лиц, среди которых, может быть, будет ваше, но об этом я не узнаю.
То воскресенье было особенно тихим и ласковым. После занятий в воскресной школе мама взяла Катю в парк посмотреть на снежные скульптуры. По дороге они зашли в магазин и купили бутылку кока-колы. Обычно мама покупала Кате воду «Святой источник», а про кока-колу говорила, что это отрава. Мама вообще была строгая, но все равно самая лучшая в мире. И еще самая красивая, хотя она никогда не красила губы, не пудрилась и не носила золотых серег, как другие мамы. Катя шла, прижимая к груди бутылку с газировкой, и думала о причастии: в воскресной школе ей рассказали, как и для чего христиане причащаются. Кате нравилось слово «причастие». Причаститься святых тайн, как ей думалось, — это значит стать частью тех, кому известно что-то важное. Как будто тебе доверяют какой-то секрет, и после этого ты становишься сообщником… разумеется, чего-то очень хорошего, ведь тайны-то святые. Правда, до первого причастия Кате было еще далеко.
В парке было на удивление немноголюдно. Мама устроилась с книгой на скамейке. Ее шерстяной платок был чуть присыпан снегом, и Кате вдруг захотелось отряхнуть его, так же как мама отряхивала снег с ее шапочки. Но мешать маме она не решилась и отправилась к своей любимой скульптуре. Скульптур было множество: русалка, большой усатый дракон, снегурочка, еще какие-то красивые, но непонятные фигуры, про которые мама говорила, что они абстрактные, то есть бессмысленные. А лучше всего было огромное резное яйцо. В его скорлупе были искусно выпилены сквозные узоры, а внутри, неизвестно каким образом туда помещенный, сидел, поджав ножки, маленький снежный ангел. Он улыбался и прижимал палец к губам, прося соблюдать тишину. Издалека прессованный снег напоминал сахар-рафинад. Остановившись перед сахарным яйцом, Катя заглянула в прорезь и обомлела.
