— Мы ведь беседовали о вашем муже, — говорит он. — Помните?
Я киваю у него за спиной. Разумеется, помню. Мы беседовали о Сверкере, на следующий день после выборов, когда меня пригласили в Русенбад для небольшого разговора. Я сидела чуть напрягшись, на этом самом стуле для посетителей, и рассказывала про Сверкерово увечье — что все тело парализовано, но он в состоянии мыслить и чувствовать, — а другой половиной сознания пыталась понять, зачем меня позвали. Понадобилась статья в поддержку его позиции? И какова окажется в таком случае его реакция, когда я скажу, что это невозможно, так не пойдет, что никто не может требовать лояльности подобного рода ни от меня, ни от моей газеты. А если у него другие планы? Что, если это правда, то, о чем шутили у нас в редакции, — что он решил предложить мне министерский пост?
— Вы говорили, это несчастный случай.
Я снова киваю.
— Но вы ничего не рассказывали об обстоятельствах. И я, конечно, подумал, что это автомобильная авария.
Выпрямляюсь, чтобы выдержать удар. Мало ли что он подумал!
— И вы отчетливо дали понять, что тут все чисто. Никаких скелетов в шкафу.
Да. Это я помню. Сидя на этом самом стуле, ошеломленная и польщенная его предложением, я в самом деле заявила, что в шкафу у меня нет никаких скелетов.
Вот теперь он поворачивается. Смотрит на меня своими глазками-щелочками и медленно качает головой.
— И я поверил вам, МэриМари. Я подумал, вам можно доверять.
И я, думается мне. И я думала, что мне можно доверять.
Мари всегда лгала больше, чем я. В десять лет она врала просто безудержно.
Брошка-бабочка разломалась, но неправда, будто мама растоптала ее, когда на маму нашло. Брошка зацепилась за ветку и сломалась, когда Мари залезала в шалаш на дереве, устроенный Уве, первым заводилой в классе. Сам Уве лез впереди и не видел, что произошло, но как только узнал, что крылышко отломилось, слез и долго ползал в черничнике. Когда Уве позвал ее в шалаш? А, да как-то после занятий. И где же был этот шалаш? А, чур секрет.
И неправда, что, придя как-то из школы обедать после третьего урока, она услышала странные звуки в родительской спальне, и она не подкрадывалась на цыпочках и не подглядывала в полуоткрытую дверь и не видела, как родители копошатся в неубранной постели. Мама не была белая и полуголая, папа не держал ее одной рукой за шею, а другой не лез к ней в трусы, и они оба не замерли, услышав, как Мари вскрикнула. Мама не скатилась с кровати кубарем и не обвила Мари руками. Папа не швырнул ей вслед трусами и не захлопнул дверь. Нет, весь тот день до вечера она проплакала не из-за этого — а потому, что Тюссе попал под машину. Да, представьте себе. Ее котик. А разве она виновата, если в классе никто понятия не имел, что у нее был котик.
А еще неправда, что весь класс обернулся на нее, что все столпились вокруг и дразнили ее врушкой, а потом кидались снежками и ледышками. И Уве не пнул ее под зад тяжеленной пьексой. Наоборот. Он звал ее, просил, умолял остаться поиграть, но она сама отказалась. Ей захотелось немного побыть одной.
— Вы меня слушаете? — произносит Горный Король. — Слышите, что я сказал?
Киваю. Да, я слышу.
— Вы солгали. Вы — лгунья.
Он понизил голос, почти до шепота. Плохо. Нет хуже, когда он шепчет.
— Вы и теперь лжете? Вы правда не в состоянии говорить? А может, только притворяетесь?
Я качаю головой. Нет. Я не притворяюсь.
— Я вам не верю.
Он делает несколько шагов к столику. Поднимает «Экспрессен» и тычет в меня разворотом. Я зажмуриваюсь. Мари все стоит в парке Русенбада, не шевелясь и едва дыша.
Я снова качаю головой, но это бесполезно. Он еще больше понижает голос:
— Вы нас опозорили. И себя и правительство. Но себя все-таки больше.
Он выпускает газету из рук, и она, шурша, опускается на пол.
— Наверное, вы сошли с ума. Иногда мне так кажется. Вы иной раз так взвинчены, особенно когда разоряетесь на тему трафикинга и торговли людьми.
Я открываю рот и тут же его закрываю. Всего два месяца назад он сам произнес подобную речь насчет торговли людьми, причем назвал эту торговлю стыдом и позором сегодняшнего дня, работорговлей сегодняшнего дня, величайшей несправедливостью сегодняшнего дня, — но это вовсе не обязательно имеет какое-то значение. Два года назад стыдом и позором сегодняшнего дня были нарушения в области экологии. Потом — качество ухода за психическими больными. Теперь — преступность.
— Покажите медицинское заключение.
Он больше не шепчет.
— Заключение, приемлемо объясняющее ваши проблемы с речью. А не очередную писульку от психолога. А когда вы решите, что снова можете говорить, будьте добры дать интервью приличному журналисту и объяснить, зачем вы мне лгали.
Качаю головой. Нет. Он поднимает брови.
— Да. И только так. А там уж заодно разовьете тему и объясните, как все это соотносится с той историей с вашим мужем. И почему вы остались при нем, хотя он уже перетрахал пол-Европы.
Он отодвигает стул от письменного стола и усаживается.
— И только после этого можно будет думать, оставаться вам и дальше в правительстве или нет. А до тех пор вы считаетесь на больничном.
возможная расшифровка телепрограммы
Премьер склоняет голову набок. Эффект немедленный. Ведущий словно съеживается, словно делается на голову ниже.
— Да уж, Ларс, — говорит премьер и чуть покачивает головой. — Огорчительная история. Крайне.
Ведущий пытается распрямиться. Бесполезно.
— Но, предлагая Мэри Сундин пост министра международного сотрудничества, вы ведь знали, что увечье ее мужа связано с получением им платных сексуальных услуг?
Еле слышный вздох.
— Нет. Я не знал. Я все узнал только из СМИ.
— Ваша реакция?
Короткая пауза. Задумчивость.
— Разумеется, я расстроился. Главным образом за Мэри Сундин. Она профессионал в полном смысле слова и находится на крайне ответственном посту. А это ведь серьезное заболевание.
— То, что она потеряла способность говорить?
— Да.
— А вы в это верите?
Тяжкий выдох премьера свидетельствует о разочаровании. Нет, от серьезного политического журналиста он подобного не ожидал.
— Разумеется. Мэри Сундин не может разговаривать.
— Но неврологи утверждают…
— Хоть я и не невролог, но полагаю, что подобные вещи иногда случаются в силу самых разных причин.
— Каких именно?
— Я бы не хотел в это углубляться.
— Психических?
— Повторяю — я бы не хотел в это углубляться. На мой взгляд, крайне важно — чтобы мы все выказали Мэри Сундин нашу заботу и сочувствие. И обошлись без спекуляций.
Ведущий смотрит в свои бумаги.
— Так вы, получается, ничего не знали о ее муже?
Премьер качает головой.
— Нет, я же сказал. Не имел представления.
— Как на ваш взгляд, существует ли связь между личной жизнью Мэри Сундин и тем фактом, что она как министр уделяла столь много времени и сил проблеме трафикинга и торговли людьми?
Голос премьера преисполняется печали.
— Торговля людьми — это стыд и позор сегодняшнего дня.
— Но сможет ли Мэри Сундин продолжать после этого работу в правительстве?
— Мэри Сундин болеет. Было бы несправедливо спекулировать на…
— Вы ей по-прежнему доверяете? Несмотря на то, что она явно скрывала правду?
Премьер чуть улыбается.
— Не хотелось бы впадать в спекуляции, говоря о больном человеке. А Мэри Сундин больна.
Музыкальная заставка. Ведущий поворачивается к телекамере и желает всем доброй ночи. Музыка заканчивается, свет в студии гаснет. Премьер отстегивает микрофон от лацкана, потом наклоняется и что-то шепчет.
Но никто, кроме ведущего, его не слышит.
Свобода. Зачем она мне?
Чтобы стоять вечером в парке в ожидании той, что не я?
Стеклянная дверь Русенбада светится во тьме. Если Мэри там — она скоро выйдет. Сиссела пойдет первой, придерживая дверь одной рукой, а другой запахивая черный палантин на плечах. Мэри выйдет следом, в расстегнутом пальто, устремив взгляд в неведомую даль.
О чем она думает? Об угрозах премьера? Или о том, что ждет ее в Бромме?
Не знаю. Не хочу знать.
Время позднее. Дроттнинггатан лежит совершенно пустынная, если не считать редких ночных прохожих, бредущих сквозь тишь. В нескольких метрах впереди — немолодая пара. Они не смотрят друг на друга, но идут в ногу. Я следую за ними в том же темпе, делаюсь их эхом и тенью.
Когда они останавливаются и смотрят на витрину, останавливаюсь и я. Они разглядывают книги, я смотрю на перчатки и шарфики, а потом движение возобновляется. Женщина достает что-то из сумочки и подносит к лицу. Мне не видно что. Может, просто сморкается. Мужчина, сунув руку в карман, принимается жестикулировать, похоже — что-то рассказывает. Женщина кивает и что-то говорит, как будто бы спрашивает. Мужчина оживляется, жестикулирует еще энергичнее и смеется. Женщина улыбается в ответ, потом оба умолкают и убыстряют шаг. Они продолжают ночную прогулку по Дроттнинггатан, я двигаюсь следом, в нескольких метрах позади. Однако они существуют в другом мире, в совершенно иной вселенной.
