Пань Цинцин от обиды чуть не плакала. Муж грозно прикрикнул на нее:
— Ты почему свиней не кормишь! Ведро и то сожгла!
Женщина не посмела ответить. Однорукий с жалостью смотрел ей вслед, вытирая глаза тыльной стороной ладони.
В каждом человеке должны жить вера и достоинство. Небольшой излом трудно починить, а большой — тем более. Ван Мутун считал, что Однорукий бросил ему вызов, да и жена стала отбиваться от рук, не так послушна, как раньше.
Однажды Ван отправился в лесничество за провиантом. Обычно он там ночевал, прежде чем пуститься в обратный путь, но в тот день неизвестно какой черт его баламутил, и он чувствовал себя неспокойно. Взвалив на плечи шестьдесят килограммов риса, он решил во чтобы то ни стало вернуться тем же вечером, протопал чуть не сто километров по горным тропинкам и явился уже под ночь, весь взмокший. В домике горел свет, дверь была не заперта. Выходит, жена еще не спит? Странно! Но внутри никого не оказалось. Лесник прислушался: из хижины Однорукого доносились смех и песни. Ван потрогал печку, кастрюли — все холодное. Охваченный яростью, он выскочил из дому, подобрался к окну Однорукого и увидел жену, которая сидела, подперев руками щеки, и увлеченно слушала радиоприемник. У нее на коленях лежал Сяотун, а у Однорукого — Сяоцин, чуть не обнимавшая его. Ван Мутун узнал песню, которую передавали, это была песня народности яо «Сердца влюбленных сладки, как бананы».
— Хорошая песня! Ее всегда пела моя мать… — сказала жена, озорно поблескивая глазами.
— Да, ваше племя умеет и петь, и танцевать! — Однорукий нежно взглянул на женщину.
Вана распирало от злости, но он виду не подал и крикнул только:
— Сяотун, Сяоцин! Вы чем занимаетесь, чертовы куклы? Скоро светать начнет!
Пань Цинцин испуганно схватила детей и выбежала из хижины.
— Ой, чего же ты не заночевал в лесничестве? Смотри, пот с тебя так и льет!
Ван стиснул зубы и ничего не ответил. Он чуть не сказал: «Заночуй я там, ты осталась бы у Однорукого!»
Вернувшись в свой дом, Цинцин поспешно разожгла огонь и принялась готовить еду. Вина подогревать не стала, боясь, что муж напьется и изобьет ее. Но лесник вел себя на редкость сдержанно. Молча вымылся и, даже не притронувшись к еде, завалился спать. Жена, видимо, поняла, в чем муж ее подозревает, несколько раз примирительно коснулась его плеча, но он лежал неподвижно, в любой момент готовый взорваться как пороховая бочка.
Ван Мутун был не только силен, но и достаточно сметлив. Он чувствовал, что его власть в Зеленом логе под угрозой и источник бунта в его собственной жене и детях. Неужели он будет спокойно смотреть, как Однорукий шаг за шагом разрушает его семью? Неужели он, знаменитый лесник, ударник труда, человек опытный, бывалый, спасует перед этим жалким интеллигентишкой, сосланным в деревню, калекой, пустобрехом? Не бывать этому! Он решил восстановить свою власть в доме и, едва настало утро, с каменным выражением лица, округлив глаза, словно барс, гаркнул:
— Сяотун, Сяоцин, встаньте на колени и внимательно слушайте! Если вы или ваша мать еще раз сунетесь в эту чертову хижину, я вырву вам глаза и переломаю ноги!
Дети опустились на колени и дрожали от ужаса, как стебельки под холодным ветром, даже зубы у них стучали. Пань Цинцин побледнела.
Затем лесник зашел к Однорукому и спросил, написал ли он объяснительную записку. Тот ответил, что еще не успел.
— Ты что, не понимаешь, когда тебе говорят? Не уважаешь меня? Имей в виду: твоя судьба в моих руках. С сегодняшнего дня делай, что прикажу, и не смей самовольничать! Даю тебе один день сроку: чтобы утром была объяснительная записка! — И он потряс кулаками, напоминающими железные молоты.
— Теперь каждый вечер будешь передо мной отчитываться: что сделал за день. Я сам буду к тебе приходить, а в мой дом не смей шляться! И не соблазняй моих домашних своим дьявольским ящиком, а то отведаешь вот этих кулаков! А твою мачту я вместе с проводами одним пальцем на гору закину!
Наведя таким образом порядок в семье и за ее пределами, Ван Мутун, чтобы изолировать Однорукого, придумал еще один, весьма эффективный способ. До сих пор все пути, в том числе в лесничество и на смотровую вышку, шли мимо хижины Однорукого. Теперь лесник расчистил еще одну тропинку, в обход. Это значительно удлиняло путь, зато изоляция была гарантирована.
Однорукому пришлось смириться. В Зеленом логе Ван был своего рода князьком. Прежде он редко заходил в хижину Однорукого, теперь же каждый вечер выслушивал там его отчеты. Он вдруг ощутил вкус власти и относился к Однорукому не менее строго, чем к «пяти вредным элементам»[21].
А Однорукий жил как улитка в своей раковине, даже радио боялся включить. Он в который уже раз набил себе шишки, наткнувшись на суровую реальность, и признал свое поражение. Зеленый лог снова погрузился в сонную тишину.
Зима в тот год выдалась необычная: снега не было, один иней. Старики говорили, что бесснежная зима предвещает сухую весну. Деревья по утрам становились от инея белыми, как собачьи зубы или, выражаясь изящнее, как серебристо-нефритовые одежды. На домах вырастали нефритовые шапки. Горный ручей, против обыкновения, замерз и перестал журчать, скованный ледяным панцирем.
Пань Цинцин от нечего делать — теперь она только варила еду и кормила свиней — достала корзину со старым тряпьем и, сев у печки, принялась шить детям туфли. Временами она прерывала работу и задумчиво смотрела на огонь. Ван Мутун каждый день ходил с детьми в горы охотиться на зайцев или барсуков и потом вешал шкуры на стены, а мясо варил — запах разносился далеко вокруг. Но Пань Цинцин почему-то поташнивало от этого запаха, как во время беременности. Гнетущая тоска лежала на сердце. Муж ее часто бил, все тело было в синяках и кровоподтеках, а она смотрела на его злобное лицо и молчала, слова не смела сказать, лишь подставляла спину, чтобы в живот не бил. От этой жестокости у Цинцин слезы не просыхали. Что за несчастная у нее судьба! Только Однорукий относится к ней по-человечески, с уважением. Он тоже несчастный. Но порой в ней вспыхивала к нему неприязнь: надо же было ему появиться в Зеленом логе, смутить покой всей семьи! Цинцин с ужасом ждала вечера, когда нужно было ложиться в постель с мужем, от которого разило потом, но постепенно слезы уступили место протесту. Она отворачивалась к стене и неподвижно лежала, сколько муж ее ни ругал и ни тряс:
— Убью!
— Ну и убей!
— Мать твою, опять о любовнике думаешь?
— А ты опять хочешь избить меня? Что ж, бей, он посмеется над тобой!
— Ах ты дрянь!
— Ой, мама! Еще раз ударишь — закричу, вот увидишь!
Пань Цинцин решила идти напролом. Муж почему-то не хотел, чтобы Однорукий был в курсе их семейных дел. И она тоже. Зачем, в самом деле, видеть соседу, как муж над ней измывается!
Когда жизнь выходит из обычного русла, люди меняются. Изменилась в ту бесконечную суровую зиму и Цинцин. Только она не знала, к лучшему или к худшему. Ей теперь нравилось наряжаться, и она вытащила из сундука бог знает сколько времени пролежавшие там платок из серебристо-серой диагонали и розовую плюшевую накидку с изображением красных фонарей. И утром и вечером она ходила опрятно одетая, будто собралась в гости, то и дело наливала в медный таз прозрачной воды из горного ручья и смотрелась в него. Несколько лет назад она просила мужа купить ей в лесничестве зеркало на стену, но он каждый раз забывал или говорил, что забыл. Сейчас Пань Цинцин поняла, что он нарочно не покупал, чтобы она не видела своего лица, прекрасного, как луна, глаз с поволокой, алых, как лепестки рододендрона, губ, ямочек на щеках… Такая любому приглянется. А Однорукому? Тьфу, совсем стыд потеряла! Сердце бешено заколотилось, мысли путались, она сжала ладонями пылающие щеки и опустила голову.
В последнее время она частенько поглядывала на хижину Однорукого. Чем суровее становился муж, тем больше ее туда тянуло. Чего только у него не было: и радиоприемник, и мыло, и крем, и еще много разных вещей, не только китайских, но и заграничных. В этом человеке для Цинцин сосредоточился весь мир. Недаром его зовут Синьфу — Счастье! А сам он несчастлив.
Бледный, худой. Единственной рукой рубит хворост, стирает, готовит еду, а на нее, Пань Цинцин, взглянуть не смеет, мужа ее боится, как тигра. Она жалела парня, но к жалости примешивалась стыдливость, свойственная женщинам племени яо.
Однажды, вернувшись из лесничества, Ли Синьфу тайком дал детям несколько конфет в золотых и серебряных обертках. Ласковая Сяоцин тут же развернула одну и сунула в рот матери. Мать растроганно ее поцеловала, а потом шаловливо спросила:
— Ну что, дурно пахнет от мамы?
— Нет, нет!
— Хорошо?
— Хорошо! Мама такая сладкая!
Цинцин смутилась. Что за разговоры она ведет с ребенком? Она вспомнила, что с полгода назад у Однорукого, когда он чистил зубы, произошел примерно такой же разговор с Сяоцин, и покраснела. Конфета медленно таяла во рту, и ее волшебный вкус, казалось, проникал в самое сердце. Пань Цинцин снова начала целовать нежное розовое личико дочки. Хорошо, что муж этого не видел, иначе прибил бы.
