Всю ночь под грохот поезда она потчевала внука рассказами о Уайнсбурге и о том, как интересно ему будет работать в поле и стрелять в лесу дичь. Она не могла поверить, что за пятьдесят лет ее отсутствия крохотный поселок превратился в оживленный город, и утром, когда поезд остановился в Уайнсбурге, не захотела выходить.
«Не этого я ожидала, — сказала она. — Тут тебе, чего доброго, туго придется». И поезд тронулся дальше, а они стояли в растерянности перед уайнсбургским носильщиком Альбертом Лонгвортом, не зная, куда податься.
Однако Том Фостер тут прижился. Он был такой, что прижился бы где угодно. Жена банкира Уайта взяла бабку работать на кухне, а Том получил должность помощника конюха в новой кирпичной конюшне банкира.
В Уайнсбурге трудно было найти прислугу. Если хозяйке нужна была помощь по дому, она нанимала «девушку», которая требовала, чтобы ее сажали за хозяйский стол. Жене Уайта девушки до смерти надоели, и она ухватилась за старую горожанку. Мальчику Тому отвели комнату над конюшней. «Управится с лошадьми — будет стричь лужайку и бегать с поручениями», — объяснила банкирша мужу.
Том Фостер был мал для своих лет, большеголов, и его жесткие черные волосы стояли торчком. Шапка волос еще больше увеличивала голову. Тише голос, чем у него, трудно себе и представить, и сам он был таким тихим и мягким, что вошел в жизнь города, не обратив на себя ничьего внимания.
Можно было только удивляться, откуда у Тома Фостера столько мягкости. Там, где он жил в Цинциннати, по улицам бродили шайки хулиганов, и все свои мальчишеские годы он водил компанию с хулиганами. Одно время он разносил телеграммы и обслуживал район, изобиловавший публичными домами. Тамошние женщины знали и любили Тома Фостера, хулиганы его тоже любили.
Он никогда себя не утверждал. Это его и спасало. Странным образом, он стоял как бы в тени, под стенами жизни, рожден был стоять под ее стенами. Он видел мужчин и женщин в домах похоти, наблюдал случайные и мерзкие любовные их связи, видел, как дерутся ребята, слушал их рассказы о попойках и воровских похождениях — но его это не трогало, к нему не приставало.
Однажды все-таки Том украл. Это случилось еще в Цинциннати. Бабка тогда болела, а он остался без работы. В доме нечего было есть, и он вошел в шорную лавку в переулке и украл из ящика кассы доллар семьдесят пять центов.
Хозяином лавки был старик с длинными усами. Он видел, что мальчик околачивается в магазине, но не придал этому значения. Когда он вышел поговорить с возчиком, Том открыл ящик кассы, взял деньги и был таков. После об этом дознались, но бабка уладила дело, предложив два раза в неделю в течение месяца мыть в лавке пол. Мальчик был пристыжен, но при этом радовался. «Опозориться — тоже хорошо: зато я кое-что понял», — сказал он бабке, которая не могла взять в толк, о чем он говорит, но так его любила, что не считала и обязательным понимать.
Год он прожил на конюшне у банкира, а потом потерял место. Он не слишком прилежно ухаживал за лошадьми и постоянно раздражал банкиршу. Она велела ему подстричь лужайку, он забывал. Она посылала его в магазин или на почту, он не возвращался, а, примкнув к группе мужчин или ребят, проводил с ними весь конец дня, стоял и слушал, а иногда и произносил несколько слов, если его спрашивали. Как и прежде — в публичных домах большого города или на улице ночью, с буйной ватагой — он сохранял способность быть частью, но не быть участником этой жизни.
Потеряв место у банкира, он больше не жил с бабкой, хотя вечерами она часто его навещала. Он снимал комнату у старика Руфуса Уайтинга — в задней части его деревянного дома. Дом стоял на улице Дуэйна, рядом с Главной улицей, и много лет служил старику адвокатской конторой — тот, правда, стал чересчур дряхл и забывчив, чтобы исправлять свои обязанности, но непригодным себя не считал. Том ему понравился, и за комнату он запросил доллар в месяц. В конце дня, когда адвокат уходил домой, Том оставался тут единоличным хозяином и часами лежал на полу у печки, думая о разных разностях. Вечером приходила бабка, усаживалась в адвокатское кресло и курила трубку, а Том, как всегда при людях, молчал.
Старуха часто говорила с большим жаром. Иногда возмущалась каким-нибудь происшествием в доме банкира и часами ворчала. Из собственных заработков она купила швабру и регулярно мыла в конторе пол. Отдраив контору дочиста, так что там и пахло чисто, она брала свою глиняную трубку и устраивала с Томом перекур. «Когда ты соберешься умереть, я тоже умру», говорила она внуку, который лежал на полу около ее кресла.
Тому Фостеру нравилась жизнь в Уайнсбурге. Он пробавлялся случайными работами — пилил, например, дрова для кухонных плит, выкашивал лужайки перед домами. В конце мая и начале июня собирал на плантациях клубнику. Хватало у него времени и на безделье, а бездельничать он любил. Банкир Уайт подарил ему старый пиджак, который был Тому велик, но бабка пиджак ушила; еще у него была оттуда же шуба, подбитая мехом. Мех местами вытерся, но шуба была теплая, и зимой Том в ней спал. Он считал такой способ существования вполне подходящим, был доволен и счастлив тем, как обернулась к нему в Уайнсбурге жизнь.
Радость Тому доставляли даже самые нелепые пустяки. За это, я думаю, его и любили люди. В бакалее Херна по пятницам, готовясь к субботнему наплыву покупателей, жарили кофе, и крепкий его аромат затоплял южную часть Главной улицы. Появлялся Том Фостер и усаживался на ящик в тыльной части магазина. Он час не сходил с места; сидел неподвижно, насыщая себя заморским ароматом, и пьянел от счастья. «Хорошо, — мягко говорил Том. — О далеком думаешь, о разных далеких краях и вещах».
Однажды вечером Том напился. Получилось это любопытным образом. До сих пор он никогда не напивался и даже не пробовал ни разу ничего хмельного, но тут почувствовал, что ему надо напиться, — и так и сделал.
Живя в Цинциннати, Том многое узнал — узнал и мерзость, и похоть, и преступление. По правде говоря, он знал об этом больше любого уайнсбуржца. В особенно отвратительном виде перед ним предстала половая жизнь, и это сильно на него подействовало. Насмотревшись на то, как стоят холодной ночью женщины перед грязными домами и какими глазами глядят мужчины, когда останавливаются и заговаривают с ними, Том решил, что из своей жизни он изгонит это напрочь. Однажды женщина из того квартала стала его соблазнять, и он вошел с ней в комнату. Он не мог забыть ни запаха этой комнаты, ни глаз женщины, вдруг вспыхнувших алчностью. Ему стало тошно, и на душе его остался ужасный шрам. Раньше женщины представлялись ему вполне невинными созданиями, вроде его бабки, но после этого случая он выкинул женщин из головы. По натуре он был так мягок, что ненавидеть вообще не умел; понять не мог тоже и поэтому решил забыть.
И забыл — до переезда в Уайнсбург. Но когда он прожил тут два года, что-то в нем зашевелилось. Вокруг себя он видел молодежь, увлеченную любовью, а он тоже был молод. И даже не заметил, как влюбился сам. Он влюбился в Элен Уайт, дочь бывшего своего хозяина, и вдруг стал думать о ней по ночам.
Вот какое возникло у Тома затруднение, и он решил его на свой манер. Он позволял себе думать об Элен Уайт всякий раз, когда она являлась ему в мыслях, и только за тем следил, как он о ней думает. Он вел борьбу, тихую решительную борьбу с собой, за то, чтобы удержать свои желания в таком русле, в каком, по его мнению, им полагалось быть, и в общем вышел из этой борьбы победителем.
А потом настала весенняя ночь, когда он напился. В эту ночь Том был буен. Он был похож на молодого оленя в лесу, наевшегося какой-то бешеной травки. Все началось, прошло и закончилось в одну ночь, и можете быть уверены, что от его буянства никому в Уайнсбурге хуже не стало.
Во-первых, ночь была такая, что впечатлительная душа от нее одной могла опьянеть. Деревья на лучших улицах только что оделись нежной зеленой листвой, в огородах за домами копались люди, и в воздухе было затишье, тишь ожидания, которая очень волнует кровь.
Том вышел из комнаты на улице Дуэйна, когда ночь только-только вступала в свои права. Сперва он гулял по улицам, тихим и легким шагом, думал думы и старался выразить их словами. Он сказал, что Элен Уайт — это пламя, пляшущее в воздухе, а сам он — деревце без листвы, четко очерченное в небе. Потом он сказал, что Элен — ветер, сильный, страшный ветер, несущийся из тьмы над бурным морем, а сам он — лодка, брошенная рыбаком на морском берегу.
Эта идея Тому понравилась, и он брел, забавляясь ею. Он вышел на Главную улицу и сел на обочине тротуара перед табачной лавкой Уокера. Он побыл там с час, слушая разговоры мужчин, но ему стало скучновато, и он потихоньку ушел. Потом он решил напиться, завернул в салун Уилли и купил бутылку виски. Он сунул ее в карман и отправился за город — ему хотелось побыть одному, подумать еще о чем-нибудь и выпить виски.
