Краткость этого первого допроса поразила его не меньше, чем поведение и лицо следователя. Соседом Веденяпина по нарам оказался Николай Иванович Тютчев, внук великого поэта. От страха он тихо молился всю ночь, а утром спросил у Василия:
– Как вы думаете: нас всех расстреляют?
Василий увидел, что внук низковат, с большим светлым лбом, и в круглых глазах было что-то медвежье.
– А вас-то зачем? – спросил он у внука.
– А всех остальных? – пробормотал внук. – Хотите: напомню?
И начал читать:
Неохотно и несмело
Солнце смотрит на поля,
Чу! За тучей прогремело,
Принахмурилась земля.
Ветра тёплого порывы,
Дальний гром и дождь порой…
Зеленеющие нивы
Зеленее под грозой.
Вот пробилась из-за тучи
Синей молнии струя:
Пламень, беглый и летучий,
Окаймил её края.
Чаще капли дождевые,
Вихрем пыль летит с полей,
И раскаты громовые
Всё сердитей и смелей.
Солнце раз ещё взглянуло
Исподлобъя на поля,
И в сияньи потонула
Вся смятенная земля.
Дочитал и закрыл лицо руками.
– Это, наверное, Тютчев? – вежливо спросил Веденяпин.
– А кто же ещё? – глухо ответил внук из-под ладоней. – Он был монархистом, меня расстреляют.
Потом отнял ладони от щёк и засмеялся истерическим смехом:
– Если они меня выпустят, я всё им отдам! Все наши реликвии, вещи, картины! Всё, что осталось от деда и бабушки, все портреты. Даже икону Корсунской Божьей Матери отдам, фамильное наше сокровище. И сам буду тоже служить. Хоть сторожем в собственном доме, хоть кем… Но ведь всё равно расстреляют?
– Не знаю, – ответил Василий, всматриваясь в медвежьи глаза.
– А вы ведь такой молодой. Боже мой! Намного моложе меня! За что они вас? Да не отвечайте, не отвечайте! Я написал прошение на имя Ленина, мне говорили, что он был адвокатом или что-то в этом роде, он должен понимать! Я написал, что приношу в дар Советскому государству всё наследие Фёдора Ивановича Тютчева и в нашем бывшем доме, в Мураново, предлагаю устроить музей Фёдора Ивановича, где я готов совершенно бесплатно и бескорыстно работать… но он мне пока не ответил…
Ночью Веденяпина повели на допрос. В коридоре, освещённом маленькими лампочками, прямо на него вытолкнули человека, только что взятого из соседней камеры.
– Плотнее держитесь! – сказал конвоир. – Плечом подпирайте друг дружку! А ну, зашагали!
Он чувствовал жар чужого плеча на своём плече и чужое горячее дыхание рядом. Притиснутый к нему человек дышал тяжело и со свистом. За их спинами раздался выстрел, и тот, кто шёл рядом, упал, но упал он не сразу, а поначалу вцепился в его руку своею рукой и, падая, потянул его за собой, однако Веденяпин устоял, а только что бывший живым и так крепко дышавший, с горячим плечом человек опрокинулся навзничь, и на каменном полу, источая особенно резкий и густой в этом со всех сторон закупоренном коридоре запах, уже растеклась лужа крови. Веденяпин пошатнулся и остановился.
– Шагай, шагай! – приказал конвоир. – Пока мы тебя не прикончили так же!
Эта была не первая, не вторая и даже не сотая смерть из тех, которые ему выпало увидеть за четыре года, но страшная близость, телесная близость незнакомого человека, секунду назад с таким жаром и свистом дышавшего рядом и смешивающего своё дыхание с дыханием Веденяпина, вдруг что-то с ним сделала. Что? Он не знал. Как будто одновременно со смертью этого человека закончилась часть его собственной жизни. Он продолжал идти по коридору, освещённому редкими лампочками, он знал, что его ведут на допрос и что это тюрьма, но на этих простых вещах обрывалось всё то, в чём он был почему-то уверен. Он начал вспоминать свою жизнь, пытаясь привести в порядок хотя бы цепочку недавних событий, но вдруг ощутил, что вокруг пустота, он не понимает уже ничего и даже не знает, что значит «родился».
Весна в Берлине была чудо как хороша. Но, кроме весны, в жизни задержавшихся в этом городе русских людей наступило какое-то лихорадочное оживление. У всех появились вдруг планы. Солнце припекало так сильно, что женщины начали разгуливать по улицам без пальто, и в моду стремительно вошли брючные костюмы, мужские галстуки и короткие стрижки. Все были или казались красавицами, так шли женским лицам и тёмные тени, и яркая до исступленья помада, и эти тяжёлые длинные чёлки. Неделю назад замелькала Тамара Карсавина, жена британского дипломата. Поползли слухи, что её пригласили на те же самые пробы, в которых уже сняли Каралли. Так кто же получит ведущую роль и станет партнёршей великого Рунича? Роскошная фильма готовится, чудо! Название: «Зверь-человек», не слыхали?
Вечером второго мая в «Медведь» пришли обе: Каралли с Карсавиной. Обе голые, если не считать легчайших вечерних платьев, сквозь которые ВСЁ просвечивало. Соски так торчали у Веры Каралли, что дамы в «Медведе» глаза опустили: ведь всё по эскизам известных художников, таких туалетов нигде и не купишь! У Тамары Карсавиной вырез на худой, с торчащими лопатками спине не только доходил до талии, но даже и ниже спускался, а юбка была столь развязно короткой, что часто мелькали подвязки на бёдрах.
«Медведь» так и замер: смотрели, как голые звёзды, отставив свои мундштуки и выжав из губ по цветочку из дыма, прижались друг к другу щеками. Шептались, конечно. Ну, здравствуй, Тамарочка! Верочка, здравствуй! Как твой англичанин? А как там твой Лёня? Кто? Собинов? Что ты! Давно уже в прошлом! Ах, вот как! Да, так, дорогая! А кто же сейчас? Да вон он сидит! Узнаёшь?
Тамара Платоновна вскинула фиолетовые ресницы и подошла к Форгереру, вильнув своим шлейфом, как рыбка виляет хвостом в тихом море.
Николай Михайлович тяжело поднялся навстречу, припал к её нежной горячей ладони.
– Письмо получила от Лёвушки, брата, – быстро заговорила Тамара Платоновна. – По дипломатическим каналам пришло. Сочувствую, Коля, всем сердцем. Нужно вашей жене оттуда выбираться. Страшные вещи Лёвушка пишет. Он, правда, всегда фантазёр был, лунатик, но нынче, я думаю, правду сказал.
– И что он вам пишет? – потянувшись рукой к запотевшей бутылке, пробормотал Форгерер.
Жена британского дипломата понизила голос до шёпота. Вера Каралли деликатно отодвинулась.
– И те, и другие сошли с ума, озверели. Мне вот в фильме «Зверь-человек» роль предлагают, а мне стыдно! Стыдно мне, Николай Михайлович, в детских играх участвовать! Вот там теперь звери, а вовсе не в фильме! А мы здесь гуляем… Несчастная наша Россия!
– Что брат ещё пишет? – перебил её Николай Михайлович.
– Брата очень приблизил к себе некто Блюмкин, любитель всяческой мистики и авантюрист. Он брата буквально замучил вопросами. А сам, как напьётся, выбалтывает чёрт знает что под горячую руку. Не Лёвушку же моего ему бояться! А брат мне сюда часто пишет и очень подробно, как будто дневник. Душа разрывается, а поговорить-то ему там не с кем. В ЧК работает некто Романовский, женатый на одной очень плохонькой артистке, она начинала со мной в балетном училище, я её с молодости знала. Противная, мелкая тварь, завистливая до крайности. Во вчерашнем письме брат мне рассказал такой случай: у этого Романовского в подчинённых работал какой-то Мясоедов, недоучившийся гимназист, очень ревностен был по службе. Расстреливал тоже, но больше всего любил обыски. И произошло какое-то недоразумение: этот самый Мясоедов налетел с обыском на квартиру артистки, подружки жены Романовского…
Вера Каралли всплеснула руками:
– Господи Боже мой! Какое счастье, что нас там нет!
– Да не то слово, Верочка! Не счастье, а чудо. Божественный промысел! Так этот Мясоедов нашел у артистки бриллианты, спиртные напитки, несколько очень дорогих отрезов, меха и всё это отобрал себе для личного пользования. Не будь эта артистка подружкой жены Романовского, никто бы ему и слова не сказал, но тут нашла коса на камень. Романовский узнал и рассвирепел. «В одиночку, – кричит, – мерзавца и расстрелять безо всякой пощады!» Но, вроде бы Блюмкин вступился. «Не стреляй, – говорит, – он отчаянный, мы его на самые опасные дела посылать будем! Он нам пригодится!» Брат пишет, что готовится какая-то экспедиция то ли к шаманам, то ли ещё куда-то, на Крайний Север, что ли, не знаю, но только оттуда никто не вернётся. Может, этих отпетых в подобные экспедиции посылают, а может, ещё куда-то…
– Нет, что про Москву брат вам пишет? – нетерпеливо спросил Форгерер.
– Тамара, ты не отвлекайся, дорогая, – с лёгкой иронией вставила Каралли, – у нас всё-таки законная супруга в Москве.
Николай Михайлович повёл на неё красным от лопнувших сосудов глазом.
– Да, Коленька, я понимаю! – воскликнула Тамара Карсавина. – Я сама как подумаю, каким опасностям Лёвушка подвергается, так меня в жар бросает! Я ему пишу: уезжай! А он всё медлит, не может решиться! То одно ему посулят, то другое, дергают, как куклу, за верёвочку! А ведь ещё месяц-другой, и поздно ведь будет! Сам написал мне, как Блюмкин ему проговорился, что верить нельзя никому: одни провокаторы! В ЧК знаете какой самый излюбленный метод? В камеру к заключённым подсаживают «наседку»!
