— О которой Готорден отозвался как о первоклассной работе. — Сандерс не дал мне закончить фразу. — Я бы не стал предлагать вам должность, если бы не сознавал, что вы считаете эти отношения безвозвратно ушедшими в прошлое и невозможными в будущем.
— Все, что было связано с профессором Дэвидом Генри, в прошлом… и это никогда не повторится.
Лишний раз я увидела подтверждение одного из самых фундаментальных законов жизни: прошлое не проходит бесследно, отголоски его эхом отдаются на протяжении всей твоей жизни, определяя дальнейшее существование. Если повезет, это эхо будет раздаваться только для тебя, в самой потаенной области — твоем собственном сознании. Если же обстоятельства твоей жизни стали достоянием общественности, тебе суждено навеки оставаться в тени подозрений.
Профессор Сандерс решил рискнуть и поверить мои словам. После этого разговора он практически немедленно сообщил, что я принята и могу приступить в работе уже через четыре дня, с ближайшего понедельника.
— Не возражаю, но мне необходимо войти в курс дела, познакомиться со всеми материалами и учебными планами профессора Холдер.
В то же день после обеда меня проводили в кабинет Деборы Холдер. Там все выглядело так, будто хозяйка по-прежнему его занимала. Остановившись в дверях рядом с Сандерсом, я рассматривала плотно забитые полки — мне показалось, что я заметила на них первые издания Эмили Дикинсон и Синклера Льюиса, — кипы бумаг, плакат в раме со схемой парижского метро и настенную доску, увешанную многочисленными семейными фото. Дебора Холдер была миловидной женщиной с гладко зачесанными назад черными волосами и непринужденной улыбкой. Судя по снимкам, из одежды она явно предпочитала толстые шерстяные свитера и синие джинсы. Так же был одет и бородатый мужчина лет тридцати с небольшим, появлявшийся рядом с ней на большинстве фотографий. Был там и маленький мальчик, камера запечатлела его в разное время, начиная с рождения. На последних портретах ребенку было на вид года четыре, и он обнимал за шею мать, бледную и изможденную, в косынке, покрывающей голову, уже безволосую.
Осматриваясь, я обращала внимания на детали. Создавалось впечатление, что обитатель кабинета еще здесь, жизнь не остановилась. Дебора Холдер словно только что вышла за дверь и может возвратиться в любую минуту. Профессор Сандерс, наверное, прочитал мои мысли, потому что заговорил:
— После завершения последнего курса химиотерапии она выписалась из Массачусетской больницы и уверяла, что сил у нее достаточно, она готова выйти на работу и преподавать. Потом выяснилось, что на самом деле из стационара она вышла, когда врачи опустили руки и признались, что медицина бессильна. Но ей, видно, так хотелось вернуться к своим студентам, что она до последнего скрывала от всех этот прогноз. Мы свяжемся с ее мужем, попросим его поскорее забрать личные вещи. Я полагаю, если, конечно, вы в самом деле не хотите ютиться в «черной дыре»… Этот кабинет, конечно, тоже не особо велик. Прямо скажем, тесноват. Но…
— Я его беру.
Сандерс одобрительно кивнул, затем предложил мне проследовать за ним в его собственный кабинет. Это была просторная комната, с книжными полками от пола до потолка, солидным дубовым письменным столом. Гравюры Хогарта в рамках изображали Лондон восемнадцатого века (Сандерс специализировался на Свифте и его современниках), линолеум на полу был скрыт под потертым персидским ковром. Профессор предложил мне сесть в кресло напротив стола.
— Не знаю, как вы, а я бы сейчас не возражал против крепкого виски. После кабинета Деборы…
Он не договорил.
— Я бы тоже не отказалась от глотка, — ответила я.
Сандерс открыл шкаф для документов, извлек бутылку «Тичерс» и два стакана.
— Ни дать ни взять Филип Марлоу,[51] n'est-ce pas?[52] — заметил он, наливая мне немного виски.
— Я и не знала, что вы специалист по Раймонду Чандлеру, — отозвалась я, принимая у него стакан.
— Это не так. Я в свое время допустил ошибку, замкнувшись на эпохе Георга Третьего, — ответил Сандерс. — Вы, по крайней мере, имеете дело с чем-то более современным, свежим, имеющим больше отношения к проблемам, с которыми мы в этой стране сталкиваемся сегодня.
— Вы считаете, что все должно иметь непосредственное отношение к современности? — спросила я, чокаясь с профессором.
— Знаете, как послушаешь этих идиотов филистеров, что заседают в правлении нашего университета… они вообще не видят смысла в добывании дополнительного финансирования для гуманитарных специальностей, а уж о тех, что обращены в прошлое, и говорить не приходится. Впрочем, простите, я начинаю брюзжать.
— Вам не за что извиняться. Ваше возмущение кажется мне вполне справедливым.
— Вы-то учились в Смите и прошли Гарвард, поэтому должны понять, что у студентов-старшекурсников нашего университета уровень другой. В основном это бывшие троечники, они вас не поразят своими прозрениями при разборе художественных достоинств «Сестры Керри». С другой стороны, благодаря безумному конкурсу в Лигу плюща и в лучшие гуманитарные колледжи, уровень младших курсов у нас несколько повыше — я имею в виду, что там ребята хоть и без полета, но, по крайней мере, не такие тупые. Ох, кажется, я снова брюзжу…
Он выдвинул ящик стола и вынул три увесистые папки.
— Здесь конспекты лекций Дебби Холдер. Вам предстоит как следует потрудиться в выходные, чтобы во всеоружии встретить студентов утром в понедельник.
Сандерс оказался прав. После встречи я сразу отправилась домой и последующие два дня провела за чтением конспектов профессора Холдер. Я чувствовала себя преступницей, роясь в заметках Деборы Холдер, разбираясь в логике ее рассуждений и подходе к творчеству Дикинсон и всему американскому натурализму. Временами я с ней категорически не соглашалась, в особенности с ее трактовкой лейтмотивов у Драйзера. Зато анализ внутренних метрических ритмов в стихах Дикинсон — и метафизики ее поэзии — произвел на меня сильнейшее впечатление. Страсть, с которой она обсуждала произведения, удивила и даже поразила меня. Мне показалось, что по глубине познаний эта женщина намного меня опережала, то же самое можно было сказать и в отношении литературных идей и образов, которыми она буквально фонтанировала. Разумеется, я ощутила невольный укол зависти — такого рода зависть возникает, когда видишь, как кто-то играет на твоем поле, и делает это с большим мастерством. Чтение записей Деборы Холдер и отрезвило, и опечалило меня, потому что к концу выходных я уже ясно понимала, какой невосполнимой потерей стала ее смерть.
В понедельник утром я приехала в университет в совершенно взвинченном состоянии. Первый мой день в качестве преподавателя. Я вошла в аудиторию уверенно, с улыбкой, но голос у меня в голове повторял без конца: «Вот сейчас все они смотрят на тебя и думают: это не Дебора Холдер».
Первые часы были посвящены новым движениям в американской поэзии двадцатого века, от Эзры Паунда до Аллена Гинзберга.[53] Согласно конспектам Деборы Холдер, начать она собиралась с обсуждения «Тринадцати способов увидеть черного дрозда» Уоллеса Стивенса. Войдя в аудиторию и приблизившись к доске и стоящей перед ней кафедре, я оказалась лицом к лицу с семнадцатью студентами (за выходные я постаралась выучить их имена). Все они сидели с отсутствующим видом, полусонные, скучающие. Я написала на доске свое имя, а под ним — часы, когда меня можно найти на кафедре, и свой добавочный номер телефона. Пальцы у меня дрожали так, что я с трудом удерживала мел, выводя эти каракули.
Меня охватил самый настоящий мандраж, как перед выходом на сцену. У меня, как и у множества других таких же трясущихся психов, боязнь эта связана с самой примитивной причиной: страхом разоблачения. Этот ужас пронизывает всю вашу жизнь, преследует нас больше, чем что-либо другое, — затаенная уверенность в том, что неосторожно сказанное слово разоблачит вас, продемонстрирует всему миру вашу несостоятельность, и все поймут, что вы самозванец, просто дутая величина.
Закончив писать свой телефон, я на ничтожную долю секунды прикрыла глаза и твердо сказала себе, что дело надо довести до конца. Потом повернулась и посмотрела на студентов:
— Ну что ж, начнем, пожалуй.
Я снова прерывисто вздохнула и начала говорить — длинный монолог продолжался почти час, во время которого страх и сомнения постепенно вытеснялись уверенностью в том, что я справлюсь. Объяснив, что я буду вести курсы профессора Холдер, и заметив, что я прекрасно понимаю — заменить ее невозможно, я начала говорить о «Тринадцати способах увидеть черного дрозда» и о том, что, как вытекает из названия, в стихотворении развиваются простые и в то же время чрезвычайно сложные идеи.
