А за соседним столом какой-то мужик в зеленой шляпе, пущенный, по-видимому, тоже по блату, поставил между ног охотничье ружье, а сам обжирался.
Он съел щи за 9 копеек, котлету за 28 копеек, чай за 2 копейки, гуляш за 32 копейки. Потом он взял восемь мясных пирожков и стал их есть, запивая водкой из собственной бутылки.
И, поедая пищу, балагурил со стряпухами, предлагая себя им. На них жениться.
– Нет, – отвечали стряпухи. – Ты нам не нужен, – отвечали стряпухи. – Ты нам не нужен, потому что сам женился с колебаниями семь раз.
– Все верно, – соглашался мужик. – И насчет семи жен и насчет колебаний. Но сейчас я запросто могу быть свободен и жениться еще.
– Это почему? – удивлялись стряпухи.
– А вот потому, – загадочно отвечал мужик. – Потому что семь раз отмерь, а один – отрежь.
И показал рукой, свободной от пирогов, на ружье. Стряпухи хохотали.
А между тем водка у мужика вся кончилась, а пироги остались. Две штуки. Свеженькие, румяненькие. Мужик вынул из кармана потертый золотисто-красный мятый лист с надписью «Почетная грамота» и завернул в него пироги.
– Пригодилась? – не выдержал Канкрин.
– Точно, – осклабился мужик. – Зря ругался, когда мне ее вместо премии сунули. Пригодилась.
И, выйдя на улицу, объяснил, что его седьмая по счету жена не хочет принимать сына от шестой по счету жены.
– Пускай, кричит, он идет к своей мамаше, что, ты ей зря плотишь алимент?
– Ах ты, падла, – говорил мужик седьмой жене.
А та, ласкаясь:
– Не горюй. Я тебе сама скоро сделаю подарочек.
И сделала. А подарочек этот оказались два ее взрослых сына-бандита, которых она скрывала от нового мужа.
– Нет. Так дело не пойдет, – мужик сплюнул. – Я вот сейчас к ним. Или принимаете моего сына, или все убирайтесь вон.
Тут мужик горько заплакал, объяснив при этом, что он все же любит свою седьмую жену, а кроме того, уже полмесяца не работает и прожирает последние деньги.
Тогда Гаригозов и Канкрин, посовещавшись, пригласили его к себе.
– А жену ты не вздумай убивать. Зачем? Пускай она живет. Из-за женщины ты хочешь сесть. Ты об этом подумал?
– Нет, – признался мужик. И завопил: – О! Я люблю женщину, я боготворю женщину.
И работать согласился, а Гаригозова сразу стал называть капитаном.
– Капитан, – кричал он. – Капитан! Не пальнуть ли нам из пушки по планете, капитан.
И потрясал ружьем.
Но Гаригозов ружье это у него отобрал и велел протрезвиться, а протрезвившись, сразу же и приходить. Они, мол, его будут ждать.
– Правильно, – радовался мужик. – Я сейчас пойду, а потом приду. И я буду трезвый.
И пошел, спотыкаясь. А потом вернулся и сказал, приблизив к ним пьяную рожу.
– Жизель, – сказал он.
– Что, что? – удивился Гаригозов.
– Жизель, – сказал мужик, – я тоже был в Москве и видел там балет «Жизель». Если вы оба из Москвы, то вы мне про нее все подробно расскажете.
– Ладно, ладно, – сказали друзья и ушли.
Но вид стройки был уныл. Друзья плюнули и заговорили о жизни. О своей и вообще. Постепенно они перешли от вопросов конкретных, как то: котлеты, деньги, квартиры, на темы столь отвлеченные, что вы сейчас вдруг очень удивитесь, узнав, о чем они спорили.
– Даже чувства, испытываемые мной, и то – вранье, – сказал Гаригозов.
Канкрин изумился.
– Да. Я часто волнуюсь, – говорил Гаригозов. – Я придумываю себе злобу, ненависть, смятение, радость, как и ты, как и все.
– Да ну уж, – не верил Канкрин.
– Все придумано, и я не вижу никакого конца и я не вижу никакого начала. И ничего нет у человека.
– Эко тебя повело. Как ничего нет, как это?
– Ничего. Единственное, что есть у человека, – это его тело. А чувств нет. Есть обман чувств.
– А вот если я тебе надаю сейчас по щекам, что ты сделаешь? Ты меня убьешь?
– Убью. Я тебя убью вот из этого ружья. – И Гаригозов показал на ружье.
– Но это же будет вспышка чувств.
– Нет. Не убеждай. Это будет вранье, обман, – сказал Гаригозов тихо и печально.
То есть совершенно пустой и бессодержательный спор, торопливые слова, какая-то чушь, лишенная элементарной логики. Хотя что есть логика, как не сборник софизмов? Это ведь так же ясно, как и то, что только умный человек может стать дураком.
Это я к тому, что Канкрин вдруг подошел к Гаригозову и надавал ему по щекам.
– Ты меня оскорбил, извинись, – сказал Гаригозов.
– Да. Я тебя оскорбил, поэтому я тебя сейчас еще разик стукну, а потом извинюсь, – веселился Канкрин.
– Заткнись, – искусственно вызверился Гаригозов. – Я тебя сейчас убью.
И, подняв ружье, стал целиться в Канкрина. Канкрин крикнул:
– Ура. Капитан! Не пальнуть ли нам из пушки по планете, капитан?
– А, черт, – сказал Гаригозов и выстрелил. Вверх он выстрелил. В воздух, так сказать.
А вот тут-то и случилось несчастье, потому что охотник на жен оказался таким идиотом, что зарядил ружье пулей жакан. И эта пуля, по несчастному стечению обстоятельств, выбила кирпич, на котором держался стальной швеллер.
– Берегись, дорогой Канкрин, – крикнул Гаригозов.
– Берегись, дорогой Гаригозов, – крикнул Канкрин.
Но было уже поздно. Швеллер стал падать на Гаригозова и Канкрина. Они пытались разбежаться, но швеллер перебил им конечности: одному руку, а другому ногу.
Вот так иной раз кончаются нелепые споры. Теперь друзья тоже лежат в больнице и будут лежать там еще очень долго, потому что кости у них поломаны в двух и трех местах. Есть переломы открытые, а есть и закрытые.
Был и директор. Принес винограду и говорит:
– Вы что же это? Ну, поправляйтесь. – И ушел.
– Не везет же, черт. Он нам, наверное, денег не даст. Что мы будем делать? Неужели придется в контору опять долбиться? – сказал Гаригозов.
– Ну почему все неприятности падают на нас сверху, – философствовал Канкрин. – Вот ведь если бы балка лежала на земле, то она ведь не упала бы на нас.
– А зато ты мог, спеша, споткнуться и сломать себе ногу.
– А куда мне спешить? – возразил Канкрин. – Нога же у меня и так сломана.
И он был прав, наверное, а Гаригозов нет, а может быть, и наоборот. Черт их разберет, кто из них прав, а кто виноват. Черт их поймет, кто у них виновен, а кто невиновен. Просто вот приключилась такая история, и уж который день лежат бедные шабашники на койках, лениво рассматривая картины природы, находящейся за пыльным окном. Как солнце всходит утром и куда оно уходит вечером.
ТОРЧОК
Раздался тройной уверенный звонок. Гаригозов вскочил рывком и торжественно открыл дверь. На секунду его развеселая физиономия омрачилась, но он тут же взял себя в руки и захлопотал вокруг пришедшего участливой пчелкой.
– Сколько лет, столько и зим, – метко заметил его друг Канкрин, важно принимая ухаживания, снимая ондатровую шапку, разматывая мохеровый шарф.
– А я-то думаю, кто может быть? – радовался Гаригозов, увлекая друга на кухню, облагороженную светлым кафелем.
– Подожди, Витек, – осадил его Канкрин. – Мне ж хоть с хозяйкой дома для начала надо поздороваться.
Гаригозов скупо улыбнулся.
– Перебьешься, – сообщил он. – Хозяйка дома от меня ушедши – совсем и вон.
– Тю?! – удивился Канкрин, основательно размещаясь близ пластмассового кухонного столика. – С чего бы это?
– А с лыж, – пояснил Гаригозов. – С тех самых лыж.
– Бог памяти, бог памяти, – зачесал Канкрин в затылке. – Постой, да ведь это – прошлый год, когда ты на Сопке физиономией в березу въехал, а тебе потом бюллетень не оплатили?
– Эхе-хе, дружище ты мой, – качнулся Гаригозов. – Прошлый год есть прошлый год. Ближе бери. Помнишь, еще этот был, с музкомедии, скрипач – не скрипач, а ты потом говоришь: «Айда на лыжи, как будто я – швед».
– Погоди, погоди, какой такой швед? – мучился Канкрин.
– «Старка» – ноль пять, портвейн с аистом – ноль восемь два раза, «Рубину» ноль семьдесят пять – бессчетно, – перечислял Гаригозов.
– А-а! – озарило Канкрина. – Так это и не скрипач вовсе был, он в цирке билетером работает. И не я, не я, это он сказал: «Айдате на крышу. Будем там кружить под куполом города, как финны в лунном сиянье». Вишь, не швед, а финн. У меня память крепкая, я все помню.
– Ну, швед ли, финн, а только мне теперь все равно, – сказал Гаригозов.
– И что? Совсем ушла? – деликатно осведомился Канкрин.
– Сказала, что совсем. Это, говорит, выше моих моральных сил, потому что мог-де я упасть вниз и разбиться, как пол-литра. А она-де без пяти минут вдова…
– Тонкая натура! – не одобрил Канкрин. – Там же ограждение, куда падать?
И забормотал:
– Вот пол-литра, она точно могла. Дзынь – и пиши пропало. А только пол-литры у нас уже не было. Это я точно помню. Мы «Тройной» потом пили, я все помню.
