Абель Поссе - Путешествие в Агарту

– Твой вождь горит в огне. Все кончено. Твой город сровняли с землей. Твои товарищи умирают, окруженные сталью и пламенем. Ваша страсть мертва.

Я сказал или спросил что-то о профессоре Карле Хаусхофере и команде людей, пустившихся на поиски тайных сил.

– Твой учитель сделал себе харакири, следуя обычаю японских самураев. Он вспорол себе живот острым кинжалом с бамбуковой рукоятью…

Мне нанесли глубокую рану. В маленьком зеркале я вижу состарившееся жалкое подобие самого себя.

Они думают, что сумели обмануть меня. Думают, что я потерял дар речи, сошел с ума.

Теодорих фон Хаген писал о «последней напасти на пороге безумия, в преддверии Агарты».

Я крепко держусь за свое время и пространство, хронометр и секстант.

Я должен быть хитрее. Они наводнили мое сознание видениями. Я изможден, но еще не потерял себя, и я воспряну, ловко и незаметно, подобно рыбе, ускользающей из сетей, расставленных в водном потоке.

Снова я трясусь в лихорадке. Приходится отложить ручку и закутаться в плащ, подаренный сармун-гами. Я знаю, что, пережив первые приступы дрожи, начну плакать и стонать, тоскуя по кхадомам (чудные дьяволицы, воображающие, что высосали из меня душу). Я дрожу из-за яда, который здесь выдают за чай. Мне видится чашка между совершенных колен моего гостя.

В глубине моего разбитого тела, как зародыш, бьется мое истинное «я». Поэтому я знаю, что победа останется за мной.

А они воображают, что погубили меня своими наркотиками.

Мчится буран,

и бесятся вихри;

это предвестья

кончины богов.

На чистых листах дневника я решил возобновить календарь, выбрав среди нетронутых дат апрель, месяц, который мне особенно дорог. Весна на Некаре, прозрачный утренний воздух. Я предполагаю, что сейчас 1945 год, то есть на самом деле год Петуха Джи.

Это мой собственный, личный календарь, но сознание того, что я создал эту систему отсчета времени, меня успокаивает.

«Серебряная нить «выдержала. Я не утратил связи со своим глубинным «я», со своим самосознанием, со своей миссией. Я даже позволяю себе притворяться, что слабее, чем на самом деле. У меня есть план.

Недавно я смотрел на себя в зеркало. Мне было непросто подняться с лежанки. Лихорадка истощила, изъела меня.

В задних комнатах дома я занялся дыхательной гимнастикой. Сперва упражнения давались мне невероятно тяжело. Но потом я не только стал ходить, а даже пробежался до фиговых деревьев. Я постарался сам приготовить себе еду. В дальнем канале я поймал несколько доверчивых лососей, загородив им выход камнями. Это было нетрудно. Я медленно, очень медленно съел их благородное мясо. Оставшееся я спрятал, чтобы засушить и приготовить муку, которая мне очень скоро понадобится. Я должен помешать им отравить меня.

Я добрался до канала и вытянулся на мхах, пытаясь найти грибы, но уснул, охваченный усталостью. Там меня и нашел Ли Лизанг, который, к счастью, вообразил, что я чувствую себя хуже, чем на самом деле. Он приказал послушнику, несшему корзину, поднять меня.

Тогда-то Ли Лизанг и сказал мне:

– По краю Турфанской котловины проехали какие-то путешественники. Их видели сармунги, которые приезжали вчера. Они двигались на Восток. По дороге сармунги встретили яньаньский патруль, они тоже заметили путников.

Я уверен, что Ли Лизанг именно так и сказал. Это надо записать. Я почти уверен, что он сказал это как ни в чем не бывало. Это Вуд.

Да. Это могут быть только те, в кого я стрелял на леднике. Это мой двойник. В Аненэрбе я узнал, что разведчики называют двойником человека, которого засылают в зону действия другого агента под тем же именем и в том же обличье, чтобы спутать его шаги, выяснить его намерения и раскрыть вспомогательную агентурную сеть.

Да, проклятые англичане заслали двойника, и, возможно, он добрался до Тателанга.

Это может быть и еще одна уловка тех, кто хочет свести меня с ума.

Но меня уже ничто не тревожит. Все это кажется мне смехотворным. Ребяческим. Ничто не может остановить меня. Я должен крепко держаться своих убеждений, своей миссии!

Нет. Я не сошел с ума.

Только когда я пишу, я выхожу на затуманенную тропинку своего разума. Мое глубинное «я» сопротивляется. Я все еще существую. Нет у бытия иного зеркала, кроме слова, кроме письма.

Порой мною овладевает непреодолимое желание вновь увидеть кхадом. Даже если они принесут смерть!

В нагольдском квартале, спускающемся к реке, пахнет вином. Неужели это сидр? В апреле, так рано?

С какой стати англичане стали бы бездействовать? Порой, как в тумане, я снова и снова переламываю хребет полковнику Декстеру. Роберта Вуда вывели во двор Шпандау. Он оцепенел, глядя на выстроившийся для расстрела отряд. «Игра по правилам» кончена. Я могу очень живо представить себе иронию в последнем взгляде капитана СС, когда тот приказывает отряду выстроиться. Меня расстреливают.

Я чувствую, как ко мне возвращаются силы. Я доедаю лосося. Я прячусь от ессеев, которые вечером спускаются к источнику, чтобы исполнить какой-то ритуал. Их волнует только мудрость и пресная вечность. Ублюдочная страсть, одним словом.

Я не позволю заманить себя в метафизические ловушки.

Я зачеркнул два дня в календаре. Не уверен, что не пропустил ни одного. Стараюсь ставить пометку сразу же, как только вижу утреннюю зарю. Но если засыпаю снова, то запутываюсь: мне начинает казаться, что день уже прошел.

Я с трудом расстегнул пояс, в котором спрятаны золотые монеты. У меня оказалась невероятная для этих мест сумма – примерно тысяча фунтов стерлингов.

Я терпеливо выжидал две недели, набираясь сил с помощью упражнений и еды. Позавчера наконец пришли погонщики. Они оставили животных в хлеву у моста. Мне повезло – сейчас новолуние.

Ночью я пробрался к хлеву мимо источника ессе-ев. Я разглядел двух-трех лошадей, на которых приехали красные солдаты, пригнавшие караван с грузом на следующие полгода.

Я загнал в угол коня, показавшегося мне самым смирным, и надел на него повод, который смастерил из куска веревки. Это небольшие лошадки с длинными гривами. Я как следует ухватился и собрал все силы для прыжка. Рюкзак казался невероятно тяжелым.

Незаметно я проехал вдоль речного потока, а потом поскакал по дороге, огибающей гору, до узкого ущелья, которое ведет к монастырю. Дальше ехать было уже совсем просто.

Я не дал коню передохнуть. На рассвете я уже видел Турфанскую долину и легкие шатры сармунгов.

Наконец я остановил коня в сотне метров от них. Я стоял неподвижно, пока не рассвело. Прождал так довольно долго, а потом двинулся к ним. Они уже сидели вокруг костра, разведенного на верблюжьем навозе. Мне показалось, я узнал вожака той группы, которая перевезла меня из Тателанга.

– Я ищу город из гранита и мрамора, город, имя которого не произносят. Я хочу, чтобы ты провел меня в пустыню, – и я бросил к ногам сармунга пояс с монетами. Послышался глухой звон, похожий на подавленный смешок. – Это все, что у меня есть.

Сармунг смотрел на меня молча, без удивления или интереса. Потом он повернулся, поднял пояс, подошел к своим и сел с ними.

Я незаметно открыл патроны и зарядил пистолет. Они долго совещались. Потом вожак вернулся в сопровождении глухонемого.

Тот встал передо мной и наклонил голову в знак согласия. Потом сказал по-китайски с горловым акцентом, с трудом выговаривая фразы:

– Тебе известно, что никто не может войти в Город по своей воле. Ты должен знать, что, может быть, не сможешь сохранить свою жизнь…

Я согласился, тоже склонив голову по обычаю пустынных контрабандистов, когда те хотят показать, что сделка свершилась.

Я подумал, что они вполне могут расплатиться за то, что сопроводят меня в пустыню (возможно, это будет нарушением их принципов), исполнив заповедь и убив меня. У них ведь совсем иные законы милосердия и спасения. Но у меня не оставалось другого выхода, кроме как пойти на самый крайний риск.

Когда окончательно рассвело, мы тронулись в путь. Пять верблюдов на трех всадников. С нами поехал и молодой глухонемой сармунг, он должен был заботиться о животных и выполнять разную работу. Двое верблюдов везли поклажу, прежде всего воду.

Я попытался указать проводнику направление, показав ему круглый компас, который привязал к сбруе своего верблюда. Сармунг мотнул головой, словно говоря «это не годится». Он не понимает и не принимает абстракций. Но когда темнеет и мы разбиваем лагерь, мы договариваемся о примерном маршруте, ориентируясь по ранним звездам.

Я уверен, что наступит момент, когда сармунг захочет заманить меня в одно из тех мест, где можно будет принести ритуальное жертвоприношение во благо всего их народа. Как правило, это возвышения с небольшими святилищами из грубого камня, так называемые «обо». Они напоминают тот каменный холм, ту скалу, куда бедуин Авраам привел своего единственного сына, чтобы зарезать его, исполняя приказ жестокого незримого бога, стоящего у истоков трех великих монотеистических религий, которые опозорили мир. Недоумок, ухаживающий за животными, будет прислуживать при ритуальном жертвоприношении. Я это знаю.