— Тебе будет не очень удобно, — сказал он. — Квартира у меня не слишком комфортабельная.
— Чепуха, — ответил я.
— Это не совсем то, к чему ты привык, — настаивал Хант. Мне стало неловко.
Мы продолжали разговаривать, а в глубине души я уже знал, что жалею о том, что приехал, после такого длительного промежутка мы не могли встретиться ни как друзья, ни как незнакомые, интересные друг другу люди; если бы не было этого перерыва, я бы не обращал внимания на его неуклюжесть, на некоторую скованность в разговоре, которые сейчас раздражали меня, поскольку они разрушали созданный мною в прошлом образ; если бы мы были не знакомы, я бы принял эти черты как естественные для молодого учителя, у которого, возможно, есть что рассказать. Через несколько минут, когда мы сели в трамвай, звеневший и грохотавший сквозь туман, мы оба замолчали. Я должен был сделать над собой усилие, чтобы заговорить. И все же фонари над лавками, расплывающиеся в туманном воздухе, взволновали меня воспоминанием о том, как мы вместе ходили по набережной Темзы в былые туманные ночи.
— Ты помнишь, — спросил я, — как мы однажды отправились встречать Шериффа? Когда он вздыхал по девушке из хора в Финсбери Эмпайр?
Но память моя хранила гораздо больше, не одну, а много ночей, более сладких, чем та, которой я позволил всплыть на поверхность.
— Да, — улыбнулся Хант.
— Мы так никогда и не увидели ее, — добавил он. — Я вообще не уверен, что они когда-нибудь встречались.
— В то время ты так не говорил, — сказал я.
— Я не думаю, что они были знакомы, — повторил он.
Мы говорили так равнодушно, словно нам было наплевать и на те дни и друг на друга. Хотя у меня была возможность поговорить о Шериффе, слова застревали в горле, я протер рукавом окно и стал смотреть на фонари, красноватыми пятнами расплывавшиеся в тумане.
Мы свернули в переулок; здесь Хант жил. Когда он отпер дверь, в лицо мне пахнуло застоявшимся воздухом, которого когда-то я бы просто не заметил, потому что он был слишком хорошо знаком мне: это был теплый воздух маленьких старых домов, для меня он навсегда ассоциировался с моей первой квартирой в Лондоне. Теперь мне кажется, что и в моем родном доме был такой же воздух, он неразрывно связан со всеми чувственными восприятиями моего детства, и я не смогу отделить его от них.
В маленькой прихожей нас встретила квартирная хозяйка Ханта, моложавая женщина с загорелым лицом, сразу напомнившая мне баварских крестьянок. Хант спросил ее:
— Можем мы сейчас поужинать? Если вы заняты, то не торопитесь.
Он обращался с ней совершенно естественно и непринужденно.
— Ладно, — коротко ответила она и вышла.
Потом он показывал мне свою маленькую спальню; напряженность, которая исчезла при его разговоре с хозяйкой, вернулась к нему.
— Боюсь, что здесь слишком бедно, — виновато сказал он, — но…
Я стал излишне шумно разуверять его.
Ужин проходил в том же стиле. Хант чувствовал себя неловко, волновался, нравится ли мне еда (которая была точно такой, какую мы в течение многих лет ели вместе в Лондоне, — бифштекс с жареным картофелем, пиво и сытный пуддинг) и не удручает ли меня его гостиная. И в то же время, когда он обращался к своей квартирной хозяйке, подававшей на стол, в его голосе не было и следа натянутости или неловкости.
Но в конце концов я как-то включился в их разговор и Хант стал беседовать со мной уже почти так, как мы когда-то беседовали в наши старые лондонские времена.
Мы выпили еще пива и, не торопясь, с удовольствием разговаривали, выражая свои симпатии Сакко и Ванцетти. Мы оба были довольны, что сохранили наши убеждения. Наконец хозяйка встала из-за стола, мы устроились в креслах у камина, и она принесла нам чайник.
— Ты любил пить чай по вечерам, — сказал Хант, наливая мне чашку. Он не спросил меня, не хочу ли я кофе, но все же мне послышалась в его голосе чуть заметная оборонительная нотка.
— Да, да, — сказал я.
Мы сидели молча, но молчание теперь стало менее натянутым. Наконец Хант сказал:
— Я очень огорчился из-за этой твоей истории с Одри.
— Да, неудачно получилось, — сказал я.
Он помолчал. Я видел, как блики огня играют на его прорезанных морщинами щеках.
— Но мне думается, это было неизбежно, — сказал он.
Я вздрогнул.
— Нет. Это можно было предотвратить. Я должен был это предотвратить…
— Вряд ли тебе это удалось бы, — сказал он.
— Конечно, удалось бы.
— Я так и думал, что это долго не протянется. — Он говорил ровным доверительным голосом, а я разозлился.
— С каких пор ты так думал?
— С тех пор, как первый раз увидел вас вместе. После того, как уже начался ваш роман.
— Но почему же?
Он наклонился вперед, и огоньки пламени заплясали в его глазах.
— Тебе будет только больно, если я скажу.
— Я приехал, чтобы поговорить об этом, — сказал я, — независимо от того, больно это или нет.
Потом я добавил:
— Молчать еще больнее.
— Это я знаю, — сказал Хант, — это я знаю слишком хорошо.
Лицо его прорезали глубокие морщины.
— Продолжай, — сказал я.
— Вы хотели разных вещей, — сказал он, — ты и Одри. Противоположного. И разрыв должен был произойти. Я удивляюсь, что этого не случилось раньше…
— Мы мыслили совершенно одинаково, — вырвалось у меня, — мы были ближе, чем ты можешь себе представить. Я говорю тебе, что мы думали одинаково.
— Но нужно ей было не то, что тебе, — сказал Хант.
— Мы были честны друг с другом. — Я уже сердился. — И она говорила мне, чего ей хочется.
— Она говорила тебе то, что ей казалось, что она хочет, — сказал он. — Но на самом деле она хотела совсем другого.
— Как все просто, — натянуто усмехнулся я. — Откуда ты все это знаешь?
— Потому что наблюдал за вами обоими. Ну и то, что наконец случилось… Понимаешь, когда-то я очень интересовался вами обоими. Тебя я знал хорошо… — он запнулся, — и у меня были особые причины интересоваться Одри.
Я заметил его заминку.
Паузы, когда он подыскивал слова, производили на меня большее впечатление, чем когда бы то ни было раньше.
— Нетрудно было догадаться, что это придет. О, я знаю, что вы очень любили друг друга. Начать надо с того, что вы, вероятно, были очень влюблены. Это поддерживало ваши отношения. Но в некотором смысле она с самого начала была несчастлива. Разве это неправда? Разве ты не чувствовал?
Он задавал мне вопросы спокойно, настойчиво, словно ему совершенно необходимо было получить от меня подтверждение этого обидного факта.
— Неправда, — сердито сказал я. — Она бывала неудовлетворена иногда…
— Причины крылись гораздо глубже… Она была неудовлетворена, потому что вы оба стремились к чему-то, — он сделал паузу, — из ряда вон выходящему. А не так уж много среди нас способных на это в течение длительного времени. Ты, может быть, и способен, для тебя это было легче. Но Одри! Она отказывалась от всего, для чего она создана. Замужество, дети, какая-то личная жизнь. И все ради того, чтобы наблюдать, как ты работаешь.
— Она хотела заняться каким-нибудь делом, точно так же, как и жить со мной…
— Но она не могла, — медленно сказал Хант. — Ей было нечем заниматься. Ты действительно веришь, что она хотела чем-то заняться?
— Конечно, хотела, — ответил я. — Во всяком случае, так она думала.
— Ты действительно веришь, что она не хотела выйти за тебя замуж? Почти с самого начала? Неужели ты не замечал, как ей это нужно?
Я вновь почувствовал его настойчивое желание заставить меня участвовать в моем собственном разоблачении.
— Думаю, что ты прав, — сказал я.
Потом у меня вырвалось:
— Но почему Шерифф? И почему таким образом? Почему я не имел представления?..
Меня раздражала ироническая улыбка Ханта.
— Разве это трудно понять? Ты хотел вести такой образ жизни, на какой не многие способны. А ей хотелось верить, что этот образ жизни возможен и для нее.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал я.
— Но послушай, — продолжал я, — что-то тут все-таки неправильно. Насчет того, что она ушла в поисках убежища. Насчет поисков утешения там, где женщины издавна его ищут. Все это звучит правильно, но, бог мой, если она хотела этого, то ей бы лучше жилось в качестве моей любовницы, чем жены Шериффа. Ты ведь понимаешь, что она вышла замуж не за самого респектабельного мужчину в городе, а за Шериффа. У которого семь пятниц на неделе. У которого нет денег, чтобы дать ей то, что я могу дать. У которого нет ничего, что ей может быть нужно.
— Ты ведь знаешь, он нравится женщинам, — после небольшой паузы сказал Хант. — Но дело не только в этом.
— В чем же тогда?
Я начинал терять терпение. И в прошлые годы Хант был тугодумом, но теперь он стал еще медлительнее. Меня возмущала его обстоятельность, он же видел, что мне это действует на нервы.
