— Я ничего не сделала, я ничего не сделала!
— Я ничего…
Шарюсь где ни попадя. Я и мои подружки.
— Я видела, как ты за мной шпионила!
Сначала пролезла на ее землю, потом в дом, а теперь и до маминой спальни добралась, да еще чем тут занималась.
— Вон отсюда, проклятая, и не приходи больше никогда!
Теперь я буду голодать. Исхудаю и умру. И меня больше не будет. Вот что она сказала.
— И этих с меня тоже хватит…
И она так тряхнула мою руку, что Стильная Девчонка пошатнулась и свалилась с моего пальца.
— Соглядатаев твоих, хватит с меня.
Она выпрямилась, шагнула к туалетному столику, открыла какой-то ящик и принялась в нем шарить.
— И не думай, что ты одна умеешь подглядывать, грязная девчонка...
Тут она повернулась ко мне и протянула вперед руку: на ее затянутом в митенку указательном пальце торчала головка с распущенными рыжими волосами, в которой я с ужасом узнала Классик.
— Вот она, назойливая тварь, — сказала Делл, поводя пальцем с надетой на нем Классик у меня перед самым носом, чтобы я лучше ее видела. — Это ты!
— Это мое, — всхлипнула я.
— Нет, — ответила Делл, — теперь уже нет.
Я почувствовала, как внутри у меня все перевернулось, а по низу живота резанула такая боль, как будто Классик вырвали из меня с мясом.
— Она моя, а тебя я ненавижу! — завизжала я. — Ненавижу, ненавижу!
Ненавижу!
Услышав эти слова, Делл вдруг растеряла всю свою ярость и застыла на миг в недоуменном молчании; пораженная, она опустила руку, и Классик скрылась у нее в кулаке.
— Что за ужасные вещи ты говоришь! — сказала она, не на шутку, судя по ее голосу, обиженная. — Разве можно говорить людям такие страшные слова!
Еле сдерживая слезы и шмыгая носом, я смотрела в ее озадаченное, раздраженное лицо. И тут Диккенс заколотил по полу пятками, а его руки заходили вверх и вниз, как цепы. Он больше не стонал, а когда я на него поглядела, то увидела, что он лежит на спине и бьется в страшных судорогах; между его сжатыми зубами пузырилась слюна, лицо каменело всякий раз, как новый спазм сотрясал его тело, а в промежутках он хватал ртом воздух и плевался.
— Посмотри, что ты наделала! — выкрикнула Делл, бросаясь к нему. — Посмотри!
Она насильно открыла ему рот, всунув два пальца в горло, — Классик, которая сидела на одном из них, снова скрылась из виду, провалившись в другую дыру. А я никак не могла понять, что она такое делает, почему говорит, что я в чем-то виновата, а сама пытается задушить Диккенса моей же кукольной головкой. Все, на что у меня хватило соображения, это встать и бежать, пока она не запихала те же два пальца мне в рот, насильно раздвинув губы. Поэтому я схватила с пола колпак и вскочила на ноги.
Без него тебе не жить, мелькнула у меня мысль. Без него пчелы точно закусают тебя до смерти.
— Злая! Злая девчонка!
Но я была проворна, куда проворнее Делл. Я снова стала призраком и скользнула мимо ее вытянутых рук, мимо затянутых в митенки пальцев, понапрасну хватавших воздух.
— Ужасный ребенок!
Не помню, как я вырвалась из логова ведьмы, как пролетела по тропинке мимо дыры, в которую провалилась Классик. Не помню, как выпустила из пальцев сетчатый капюшон и он упал позади меня на дорогу. Не помню, как перелезала через рельсы. Не помню, как отпирала дверь Рокочущего. Не помню, как с ревом рассказывала отцу о том, что случилось.
Зато я помню, как плакала, рыдала чуть ли не несколько часов подряд; все отцовское одеяло промочила. А когда слезы наконец кончились, я, сотрясаясь от рыданий, вся в губной помаде, с разрывающимся от боли животом и сбитыми от быстрого бега ногами, прижалась к нему, обхватив его неподвижное тело в надежде, что он защитит меня от Делл.
— Я ничего не сделала, — твердила я как заведенная. — Ничего. Только поцеловала Диккенса, и все. Я ничего не сделала.
Бедный мой муж, думала я. Бедняжка Классик, бедная слепая Стильная Девчонка. Она до всех вас добралась. Я следующая. Меня она ненавидит. А когда узнает, что белка убежала, то наверняка меня убьет. А потом повесит мою голову у себя в гостиной или поставит на полку в сарае.
Но деваться мне было некуда. Ночью на чердаке и вокруг дома, в зарослях сорго, копошатся болотные люди с королевой Гун-хильдой во главе. И Делл выходит и бродит по округе по ночам, в этом я была уверена. И сколько я тут протяну? Пока не наступит ночь и пчелы не лягут спать? Тогда-то она и придет за мной. А сейчас она в своем логове, набивает Диккенса проволокой, может статься, и дожидается ночи. Вот тогда-то она и явится со своими мешками и ведрами. Вломится в парадную дверь с криком: «Грязная, грязная девчонка!»
Поэтому я лежала рядом с отцом и молилась о том, чтобы найти что-нибудь поесть и место, где можно было бы спрятаться. Я представляла себе города и замки на дне моря, людей, которые живут в них, и думала: мое место среди них. Там я, может быть, встречу Классик, а еще Диккенса и Стильную Девчонку. А мой отец уже давно вымечтал себе дорогу туда, в этом я не сомневалась. Ах, если бы можно было уснуть и оказаться там. Может быть, если закрыть глаза покрепче и постараться изо всех сил, то в следующий раз я открою их уже внутри сна.
Главное, постараться, закрыть глаза и задержать дыхание, — постараться, — я так и не поняла, когда последний вздох покинул мое тело. Последнее, что я слышала, засыпая, было биение моего собственного сердца, и я поняла, что отлив поглотил меня и засасывает на дно океана, а Рокочущий остался позади. Надо мной померк полуденный свет; это, наверное, волны поднялись так высоко, что закрыли солнце. Мое воображение еще не отключилось полностью, какой-то заповедный уголок продолжал работать, пытаясь постичь причины, по которым я вместо Дании оказалась в Техасе, но ничего путного из этого не получалось. Я точно знала одно: с того первого дня, когда я оказалась в Техасе, куда приехала из Лос-Анджелеса после того, как моя мать отдала концы, рядом со мной никого не было. А потом я увидела себя — как я плыву одна в огромной водной пустыне, погружаясь все глубже и глубже, точно монетка, брошенная в пучину Столетнего Океана, или Алиса, которая летит через кроличью нору, оглядываясь по сторонам и думая, что же будет дальше.
Конец света был пурпурным, он расцвел в моем сне, точно ирис или роза, и от его грохота закладывало уши; вдруг его лепестки оторвались от стебля и разлетелись в разные стороны, как фейерверк. Но может быть, я уже не спала, а только что пошевельнулась рядом с отцом, готовая окончательно проснуться, когда взрыв внезапно потряс Рокочущий до самого основания с такой силой, что лампа упала с тумбочки рядом с моей кроватью, окно на лестничной площадке разлетелось вдребезги и — как я потом обнаружила — все осколки до единого влетели внутрь и рассыпались по половицам.
Потом с умопомрачительной быстротой и страшным, ни на что не похожим грохотом прямо перед домом начала разворачиваться картина разрушительных последствий взрыва: колеса скрипели железом по железу на рельсах, рассыпая искры, пассажирские вагоны опрокидывались, металл лязгал о металл, земля дрожала; и вдруг все стихло, и только поднимавшийся к небу столб коричневой и белой пыли указывал место катастрофы.
Нет, это еще не совсем конец света, подумала я, это всего лишь конец акулы-монстра. Но я не могла убедиться в этом, оставаясь в спальне, или на первом этаже дома, или даже на крыльце. Окончательно я уверилась, только когда вышла на пастбище, где следы схода поезда с рельс были очевидны: один перевернувшийся вагон раздавил в лепешку автобус, другой валялся прямо посредине лужайки Делл. Лучи угасающего солнца прорывались сквозь облако пыли, играли на серебристых обломках крушения, так что казалось, поезд целиком завалился набок, рассыпав вагоны, которые теперь загромождали пути насколько хватало глаз.
И тут в тишине, последовавшей за грохотом катастрофы, до меня дошло, что Диккенс и впрямь убил акулу-монстра, а значит, он жив, он вырвался из цепких пальцев Делл. Сейчас он, должно быть, отсиживается на дне внутри «Лизы», и, если я сяду и подожду немного, он меня обязательно найдет. Он выйдет мне навстречу из облака пыли, хлопая своими вьетнамками, сдвинув на затылок очки, вытянув губы для поцелуя. И когда тишина уступила место встревоженным голосам пассажиров, перекликавшихся внутри вагонов, а потом оглушенные взрывом мужчины, женщины и дети стали выбираться из обломков крушения наружу, я стала искать его, всматриваясь в лица тех, кто неверными шагами ковылял в мою сторону.
Сначала таких было совсем немного; примолкнувшие и внешне совершенно не пострадавшие люди опускались на землю, держа спины прямо, как будто садились на стулья; лица у них были ошарашенные. Но постепенно толпа стала прибывать, из вагонов сами или с чужой помощью выбирались раненые и контуженные. Одна молодая женщина с грудным ребенком на руках прижимала ко рту окровавленный платок, пожилой мужчина напротив нее в недоумении разглядывал сплющенный автобус и не переставая тряс головой, его левая рука безжизненно висела. Многие умоляли помочь, просили воды, некоторые жаловались на пыль. То и дело до меня доносился плач, а иногда крики. Казалось, хаосу, который воцарился над местом катастрофы, не будет конца. Люди бегали взад и вперед по насыпи, громко звали друг друга в зарослях сорго и лисохвоста.
