— Первый раз я пришла без всякой цели. Меня попросил Луис, и я не спрашивала у него никаких объяснений. Этим летом ты мне понравился, но у меня не было никаких серьезных намерений. Кроме того, я не знала, что ты влюблен в меня. Поверь, я ни за что бы этого не сделала. У меня и в мыслях не было заставить тебя страдать, причинить тебе зло. Я просто хотела оказать услугу брату, и, так как мы с тобой были друзьями...
Давид ласково наклонил голову.
— Да ты не волнуйся,—сказал он.—Все это неважно.
Глория с удивлением посмотрела на него: Давид говорил спокойно и бесстрастно. Голос его звучал ровно, и впервые, с тех пор как она знала Давида, совсем не^ дрожал.
— Я не подозревала ни о делах, которые вы замышляли, ни о том, что Луис сказал тебе, будто я хотела вовлечь тебя в шайку. Я никогда этого не хотела. Я...
Давид снова перебил ее:
— Я знаю. Я это знал еще тогда, когда Луис говорил со мной об этом и когда ты пришла ко мне. •
— Еще тогда?
Губы ее задрожали, и Давид пробормотал, словно пристыженный:
— Иногда так приятно чувствовать себя обманутым.
Легкая тень улыбки мелькнула на его бледных губах.
— Это все равно, поверь. Я снова поступил бы так же, даже если б знал, что ты шутишь,— и он поднес руку к груди, словно выражая этим жестом все, что не мог высказать словами.
Ни на миг не спуская взгляда с Глории и сохраняя величайшее спокойствие, Давид стал прихлебывать из своей чашки.
— Кроме того, я принял это решение вовсе не из-за тебя. По крайней мере, я так стараюсь думать. А что касается Луиса... ты должна поблагодарить его от моего, имени, если он действительно подвинул тебя на это. Со мной творилось неладное, когда ты пришла. Я очень нуждался в тебе.
Давид говорил так просто и искренне, что сам удивлялся четкости, с какой выражал свои мысли. Было слышно, как тикали часы. С минуты на минуту могли закрыть подъезд; Глории надо было уходить.
— Поверь, тебе не в чем извиняться. С детства мама приучила меня быть благодарным за доставленную радость независимо от повода.
Давид понимал, что время неумолимо, что скоро кончится этот сладостный миг и исчезнет это чувство необыкновенной свободы. Пройдет еще несколько минут, и они должны будут расстаться. Давиду вдруг страстно захотелось скрасить эти минуты.
— Да ты не огорчайся. Стоит ли сейчас плакать из-за этого? Не надо! Не надо! Все это не имеет никакого значения.
С полными слез глазами Глория казалась Давиду униженной, маленькой. Ему припомнились слова Танжерца: «Мы любим только то, что причиняет нам боль». Схватив платок, Давид принялся вытирать ей слезы.
— Вот и получается, что ты тоже слабовольная...
Он произнес это без тени иронии, но на девушку его слова подействовали, как пощечина.
— Ты... Ты...— выдохнула она.
Страшась отпустить Глорию в таком состоянии, Давид изо всех сил старался ее успокоить.
— Ну, посмотри, любой заметит, что ты плакала. Как маленькая. Я же говорю тебе, что все это не имеет никакого значения.
Давид взял девушку за подбородок и в упор посмотрел на нее.
— Ну вот так, расстанемся добрыми друзьями... Уже поздно... Давай я лучше провожу тебя домой. И поверь, тебе нечего меня жалеть, это было бы просто глупо.
— Я...— пробормотала она.
Давид отвел глаза в сторону.
— Да, Глория. Я уже давно мечтал о такой минуте. Для меня не секрет, что вы все обо мне думаете, и, хотя вы это скрываете, я очень страдаю. Знаешь, вчера я упал в обморок, и думаю, что только от страха. От страха, что я могу не справиться. Мне даже сны такие снятся. Агустину угрожает большая опасность, и я заслоняю его от пули своей грудью. Я даю ранить себя, убить, черт знает что еще... И не чувствую никакой боли. На меня точно нисходит какое-то блаженное спокойствие.
Глории вдруг припомнились слова брата: «Давид из тех, кто в драке позволяет убить себя». Глория хотела что-то сказать и не смогла. Она только подошла к Давиду и прикоснулась губами к его губам. А потом бросилась вниз по лестнице. Давид остался в опустевшей комнате один, смущенный, сбитый с толку.
Сеньор Гуарнер завтракал в своей парадной столовой, углубившись в газету, когда ему доложили, что его ожидает какой-то молодой человек.
Накануне секретарь оставил ему точный список посетителей: субсекретарь из министерства, президент майоркинского клуба, журналист Херардо Сегура.
Сеньор Гуарнер отложил в сторону речь министра, произнесенную перед членами сельскохозяйственной комиссии, и направился к себе в кабинет, где обычно принимал посетителей.
Молодой журналист сидел у письменного стола, держа на коленях портфель из черной кожи.
— Сеньор Сегура?
Юноша привстал; на вид ему было лет двадцать с небольшим: золотистые волосы, широко открытые, наивно взирающие на мир ясные глаза смущенно моргали. Сеньор Гуарнер протянул юноше руку, которую тот нерешительно пожал.
— Рад познакомиться.
«Трусишка»,— подумал Гуарнер и, вспомнив, что его привычку в упор смотреть в глаза собеседнику могла еще больше смутить юношу, отвел взгляд в сторону. Депутат уселся в кресле и жестом пригласил посетителя последовать его примеру.
— У вас ко мне дело? Я вас слушаю.
Гуарнер сел не совсем удобно и поэтому чувствовал себя несколько натянуто. Он взглянул на руки посетителя: белые, тонкие и изящные, с длинными узкими пальцами, совсем не рабочие руки,
«Похоже, сын богатых родителей,— подумал Гуарнер,— может, даже из знатной семьи». Однако одет посетитель был весьма небрежно.
— Я корреспондент «Эль Алькасара»,—начал юноша. Неимоверным усилием он заставил себя заговорить, но тут же снова замолчал.
Гуарнер улыбнулся. Робость юноши одновременно и удивляла и располагала в его пользу.
— Неплохое место для молодого человека ващего возраста. И давно вы его занимаете?
Юноша мешкал.
— Нет... несколько недель.
Он выглядел таким беззащитным, что хотелось помочь ему. Дрожащий голос его, однако, был приятен.
— Первое время, безусловно, весьма трудно. Пока не привыкнешь к своей профессии, всегда чувствуешь себя несколько неловко. Хотя и призвание есть. Потом все пойдет как по маслу. Я сам, помнится, когда начинал свою парламентскую деятельность, я имею в виду эпоху Каналехаса и Мауры, пережил такой период неустойчивости. А впоследствии даже не вспоминаешь об этих неприятных минутах.
Внезапно зазвонил телефон, и депутат с удивлением заметил, как юношу всего передернуло. Это становилось любопытно. Можно было подумать, что он чего-то боится. Депутат поговорил с полминуты и положил трубку.
— Я только что беседовал с одним вашим земляком, севиль- цем, лучшим моим другом. Это Рамирес, секретарь из Академии. Хотя не уверен, знаете ли вы его... Он уже лет пятнадцать, как не живет в Севилье.
Акцент юноши не был андалузским, и он поспешил сказать:
— Я не из Севильи. Наша семья из Барселоны.
Гуарнер улыбнулся так, словно это известие страшно его обрадовало.
— Вы каталонец? Там родились мои дед и бабка. Я сам почти наполовину каталонец. Посудите сами, моя вторая фамилия Фонт, чисто каталонская.
Он придвинул свое кресло к креслу юноши, стараясь придать своим словам больше сердечности. Колени их почти касались.
— Мне довелось посетить ваш родной город недели три назад по случаю конгресса Кооперации. У меня там очень добрые друзья, и они меня так просили... Город необыкновенно красив. Просто удивительно, как он год от года растет и хорошеет.
— Да, я кое-что читал в газетах об этом конгрессе.
— Вполне возможно. Пресса придавала большое значение некоторым выступлениям. Может быть, вы помните мою речь.
Юноша отрицательно покачал головой. Гуарнеру показалось, что молодой человек нервничает, и он предложил ему сигару
— Нет, спасибо.
Депутат закурил и продолжал:
— В этой речи я привел несколько цитат из Марагалля, привел по-каталонски, полагая, что это доставит удовольствие слушателям. Но, кажется, у меня не очень хорошее произношение, сидевшие в задних рядах ничего не поняли.— Он изобразил на лице легкую улыбку.— Необычайно жалко, когда недостает времени выучить то, что так хотелось бы знать.
Юноша ничего не ответил. Он сидел, вытянувшись в кресле, не снимая с колен портфеля. Время от времени он подносил правую руку к карману пиджака, но тут же судорожно отдергивал ее. Отчаявшись услышать что-нибудь в ответ, Гуарнер возвратился к первоначальной теме.
— Итак, полагаю, вы пришли по поводу проекта школьного образования. Вчера, уже поздно вечером, ко мне наведывались журналисты Сеги и Хавиер Баланьос. Вы с ними знакомы?
Нет, юноша не знал их. Глаза его глядели враждебно.
— Они просили меня осветить ряд вопросов в этом проекте. Если вы желаете, я могу передать вам копию. Это позволит нам обоим избежать недоразумений.
