Эта история вызвала всеобщий восторг. Но мне-то показалось, что полковник прав. Должны же люди зарабатывать себе на хлеб.
У этих мужчин и женщин не было определенного рабочего времени, зато у них не было и праздников. Одевались они всегда одинаково, собирались ли работать, посидеть в «Уголке» или завалиться спать. Они забыли бы о существовании воскресных дней, если б их не будил церковный звон или Армия спасения и если б вдруг они не обнаруживали в «Уголке» не совсем обычную публику. В церкви эти люди не были с конфирмации и о религии не имели никакого понятия, антирелигиозную стадию они давно миновали. Браки они регистрировали в муниципалитете, если вообще снисходили до формальностей. Детей они не крестили, однако не из протеста. Просто они были слишком далеки от церкви и даже не вспоминали о подобных вещах. Религия для них была мертва, не думаю, чтобы они когда-нибудь размышляли о ней.
Если у них случались деньги, они становились расточительными и давали бессмысленные чаевые, но чаще всего денег у них не было, и им приходилось прибегать к кредиту, который, к моему удивлению, они получали. Когда им нужно было выйти в уборную, они громогласно сообщали об этом всем окружающим, а вернувшись, докладывали о результатах.
Однажды Бьёрн Люнд пришел в «Уголок», чтобы занять у меня денег, и я спросил у него, когда эти люди работают. Он ответил:
— Как ни странно, но большинство из них работает очень много, главным образом по ночам. Для людей искусства это характерно. Есть здесь, правда, и такие, которые только выдают себя за художников.
Я уже знал этот тип, часто это были совсем молодые люди. Для них не было существенной разницы, сопьются ли они в начале или в конце своей деятельности.
Эти люди хорошо знали каждого официанта и его привычки, им все было известно о хозяине и метрдотеле. В этом и заключалось их искусство жить. Они точно знали, кто не даст в долг, какое у него должно быть настроение, чтобы дал, и у какого официанта всегда можно перехватить десятку.
Я человек весьма начитанный и уже говорил тебе об этом, но в тех произведениях мировой литературы, которые я прочел, мне ни разу не встретилось правдивое описание неприятностей, поджидающих даже самого скромного и непритязательного человека в харчевнях, именуемых современными ресторанами… Многие области жизни еще не вспаханы литературой. Отношение официанта к посетителю когда-нибудь будет описано в поэтической форме, возникшей еще при феодализме. Разница между слугой и господином сотрется раньше, чем писатели обнаружат ее, им трудно ее заметить, — ведь современная эпоха превратила официанта в капризного тирана и диктатора. Теперь человек сидит в ресторане как на иголках, он до приторности вежлив, ибо боится испортить себе настроение, и в конце концов, страдая от унижения, дает официанту чаевые.
В «Уголке» по традиции держали хороших официантов, умевших скрывать свое превосходство и не относившихся к гостям надменно.
Йенни жила так далеко от Осло, что иногда, если ей хотелось провести вечер в городе, она оставалась ночевать у подруги. Однажды я должен был зайти за ней на Вергеланнсвейен. Подругу звали Тора Данвик, я еще не видел ее, на этот раз ее опять не оказалось дома. Йенни была не готова, ей осталось «сделать еще несколько стежков». Она металась по комнате в одном белье и, по-моему, собиралась сшить платье целиком с самого начала. Она оставила швейную машину и стала шить на руках, схватилась за утюг, опять бросилась к швейной машине. Примерила платье перед зеркалом, рот у нее был полон булавок. Сняв платье, снова метнулась к машинке. Глаза ее блуждали, она была поглощена своим делом и что-то бормотала себе под нос. Наконец Йенни предстала предо мной в новом платье и спросила, как она мне нравится.
Мы пошли в «Уголок». Вечер был светлый и очень теплый. Двери и окна были распахнуты. Неожиданно на пороге появился Бьёрн Люнд, с ним никого не было. Остановившись, он приветствовал дочь. Йенни была права, он выглядел молодо и подтянуто, это было не только дочернее восхищение. Я вспомнил одного старого бродягу, который несколько дней работал у меня в саду. Мне казалось, что этот спившийся, изможденный человек лет на десять — пятнадцать старше меня, а ему еще не было тридцати. Одни выносят такую жизнь, другие — нет.
Получилось так, что Бьёрн Люнд подсел к нам. Он с улыбкой смотрел на Йенни, взгляд у него был мальчишеский и насмешливый. Йенни нравилось сидеть между нами, ее глаза победоносно обводили зал: вот я! С американцем и с Бьёрном Люндом!
Это было так невинно, что я похлопал ее по руке.
— Для зятя вы несколько староваты, — заметил Люнд.
— Для кого староват?
Я не на шутку разозлился. Мы с Йенни никогда не говорили на эту тему.
— Ваше семейство явно неравнодушно к Йенни, — продолжал Люнд. — Может, вас следует рассматривать как заместителя, пока ваш брат не освободится?
Его дерзость обезоруживала. Я пропустил это замечание мимо ушей.
— Должен сказать, что Карл Торсен никого не убивал. Ваш брат осужден несправедливо.
Я сухо спросил, не считает ли он, что Антона убила Йенни.
Он откинулся на спинку стула и захохотал:
— А бог его знает! Во всяком случае, не Карл, ему никогда бы не пришло в голову покупать револьвер. Уж я-то знаю, поверьте, Карл слишком много рефлексировал, такие люди не стреляют. Вам, наверно, известно, что он занимался продажей ювелирных изделий — золота, серебра — и прекрасно знал свое дело, тут любой станет тихим и вдумчивым, каков бы он ни был раньше. Что же касается свидетелей, то кондуктор — просто дурак, а старьевщик ошибся. Клянусь вам, стрелял не Карл. Мне жаль матушку Йенни — быть дочерью норвежской конституции и иметь дочь, замешанную в убийстве!
Он гомерически расхохотался, кругом заулыбались.
Гюннер и Сусанна пришли вместе с больным Трюггве и тоже подсели к нам. Оба были с Люндом на «ты». Трюггве выпил сок и сидел, опустив голову, рыжая челка падала ему на глаза, казалось, он пребывает в последней стадии опьянения. Люнд хлопнул его по плечу:
— Как жизнь, Трюггве? Отлично?
Трюггве на мгновение поднял голову. Глаза его ничего не выражали, челюсть отвисла.
— Оставь его, — прошипел Гюннер.
Настроение у Йенни упало. Они с Сусанной холодно поглядывали друг на друга, каждая не слушала, что говорит другая.
Люнд поднял рюмку:
— Твое здоровье, Торсон! Давайте все выпьем на брудершафт!
Йенни и Сусанне это не понравилось. Ни тогда, ни потом они так и не перешли на «ты». Йенни побледнела, и глаза у нее вспыхнули, когда я в первый раз обратился к Сусанне на «ты».
Нрав у Йенни был бешеный. Наверно, врожденная сдержанность и не могла быть свойственна девушке, мать которой была дочерью норвежской конституции, а отец — Бьёрном Люндом.
Я почувствовал себя обиженным, разумеется, несправедливо. Ведь я не собирался ухаживать за Сусанной Гюннерсен, она мне вовсе не нравилась. У нее была плохая фигура, и к тому же она миновала тот возраст, когда могла представлять собой опасность для мужчины. Я был согласен с Бьёрном Люндом, который говорил, что Сусанна — плохой перевод с Греты Гарбо. В конце концов я решил, что Йенни ведет себя глупо. К сожалению, в жизни всегда так, — когда кто-нибудь, неважно, мужчина ли, женщина ли, ведет себя, как Йенни, он и получит как раз то, чего опасался. Йенни бросала на меня сердитые взгляды и обвиняла в том, о чем я и не помышлял. Приход Сусанны испортил ей вечер, и теперь она портила его другим.
Обвинять человека опасно. Я потом часто думал, не Йенни ли виновата в том, что мы с Сусанной нашли друг друга. Правда, я получил Сусанну в подарок от Гюннера — это тоже верно. Ее всегда в чем-то подозревали, ждали от нее чего угодно, и кончалось тем, что она оправдывала их ожидания. Нельзя пророчествовать о человеке, тут какая-то магия — кончится тем, что жертва ударит кулаком по столу и скажет: «Да, черт побери!» Уж не знаю, слабость это или что, но многие стараются оправдать свою дурную славу.
Я оправдал ее не сразу и не совсем, но следовал старому правилу — надо ухаживать за одной женщиной, когда тебе нравится другая. Сусанна тоже не совсем простила мне тот вечер, когда я, сам того не подозревая, возбудил в ней такую же ревность, как и в Йенни. Бр-р-р, хорошенькое настроение воцаряется за столом, когда несколько женщин видят, что одной оказано предпочтение, даже если на самого мужчину им всем наплевать.
Я помню, что и вечер и ночь были на удивление теплые, каменные стены пылали жаром, я подумал об Эдгаре По и о том, что он написал об извращенности в рассказе «Черный кот». Эдгар По намного лучше разбирался в таких вещах, чем пришедший спустя много лет Олдос Хаксли, который тоже увлекался психоанализом. Разговоры о физической извращенности кажутся мне плоскими, достойными разве что барышень.
