Джон Вэйллант - Тигр. История мести и спасения

Некоторые казачьи предводители, почувствовав себя вдали от закона и презрев принципы морали, превратились в настоящих головорезов, не гнушающихся ничем ради денег. Вымогательство, грабежи и разбой по обе стороны границы наряду с убийствами на почве национальной розни были повсеместно распространены и в XX веке, даже после того, как в Приморье установилось некое подобие власти закона. (После перестройки эта проблема воскресла вновь.) Те немногие русские, что приезжают в Приморье по доброй воле, остаются и проникаются к нему любовью, как Арсеньев, Труш или Марков, в той или иной степени тяготеют к приключениям и романтике. Они тонко чувствуют природу и в числе прочих причин пускают корни в Приморском крае потому, что здесь она чрезвычайно богата, необычна и трогает душу глубже, чем в любом другом уголке России. Вне всяких сомнений, северные джунгли очаровывают постепенно, однако по плечу они далеко не каждому. Большинству первых поселенцев жизнь в этих краях казалась такой странной и тяжелой, что они попросту разворачивались и уезжали обратно, хотя на возвращение тогда могли потребоваться годы. Тигровед Василий Солкин, обучавшийся мастерству охотника в западной части России, в полной мере ощутил растерянность новичка, впервые очутившегося на Дальнем Востоке: «У меня было чувство, что я попал в ботанический сад, — вспоминал он. — Лес был необычным, странным, даже экзотическим, полным незнакомых мне ранее растений и животных. Я почувствовал себя ребенком в детском саду; все полученные мною охотничьи навыки здесь вдруг оказались бесполезны».

И все же чаще, попав на побережье, русские — зачастую ссыльные — оседали здесь; от их предыдущей жизни оставались лишь воспоминания. В 1870 году население Владивостока насчитывало около семи тысяч человек — выходцев из всех уголков России и тихоокеанского региона. В те дни будущая областная столица напоминала Сан-Франциско, с той лишь разницей, что была куда меньше и примитивнее. Город был так же живописно расположен, под рукой находились богатейшие природные ресурсы, а Тихий океан открывал окно в мир. В отношении региона строились грандиозные планы. Иные мечтатели даже приезжали сюда из-за границы. После Китая России удалось победить Англию, Францию и Соединенные Штаты в гонке за обладание этим стратегическим портом, в котором, как тогда говорили, могут укрыться все европейские флотилии. Это было трудное время, но оно было полно надежд. И алкоголя. В 1878 году налоги, полученные с продаж алкогольной продукции в Приморском крае, в двадцать раз превысили налоги из всех остальных источников, вместе взятых.

Как и во всех городах, расположенных на стыке цивилизации и неосвоенных земель, соотношение мужчин и женщин во Владивостоке было крайне неравномерным, и многочисленным холостякам приходилось искать себе другие развлечения — например, играли они в одну безумную игру сродни русской рулетке. Около 1895 года с одним из игроков побеседовал российский исследователь, путешественник и писатель Дмитрий Шрейдер. Царская цензура пропустила его книгу «Наш Дальний Восток» в печать в 1897 году. Приведенный ниже отрывок наталкивает на мысль, что Гоголь писал свои зарисовки с натуры.

— Вот в ту же эпоху [1870-е], на почве все тех же бесплодных стремлений к сплоченности и к объединению, у нас, с легкой руки одного обывателя, и возникло одно учреждение, — клуб, не клуб, вернее — кружок, носивший оригинальное название: «клуб ланцепупов»[81]. Теперь-то, пожалуй, и забыли о нем…

— Вот странное название, — заметил я. — Что ж это было за общество, какие оно преследовало цели?

— Цели? — не без ехидства переспросил меня мой собеседник. — Цели, как водится, сначала хорошие: этот «клуб ланцепупов» поставил своей задачей противодействовать разобщенности и разъединенности нашего общества. Он имел в виду сплотить, объединить своих членов, собирать их в одно определенное место, в заранее определенное время, для взаимных бесед, для обмена мыслей и прочее. Только недолго сохранял «клуб ланцепупов» свой первоначальный характер… <…> И превратился очень скоро наш клуб во что-то до такой степени несуразное, что стыдно и вспомнить… <…> Например, как вам нравится игра в охоту на тигра…

— На тигра? Я что-то не слышал о существовании подобной игры…

— То-то и я раньше не слышал, да как пожил здесь — узнал… И теперь еще игру эту помню, особенно перед дождем или пургой… <…>

Рассказчик заворотил рукав сюртука и обнажил свою руку. Я посмотрел и увидел выше локтя следы большой раны, произведенной, по-видимому, огнестрельным оружием. Между прочим, я тут только впервые заметил, что мой собеседник не совсем хорошо владеет этой рукой. <…>

— Послушайте, — сказал я ему, — все это мне нисколько не разъясняет того, о чем вы мне только что говорили. И я еще меньше прежнего понимаю, при чем же здесь тигр?

— Не понимаете? Конечно, — смущенно пробормотал он, — откуда и знать вам… Таких игр не бывает… Да ведь тигр-то был я! — неожиданно воскликнул рассказчик и улыбнулся во всю ширину своего добродушного лица.

— Вы?!

— Я… Бы удивляетесь!.. Но ведь это так просто… Мы тушили огни, закрывали циновками окна, назначали кого-нибудь тигром… положим, меня… Товарищи и сочлены вооружались заряженными револьверами… стреляли… «по шороху», т. е. в ту сторону, где слышался шум шагов тигра, т. е. моих… Ну, а я, понятно, сняв сапоги, по условию, в одних лишь чулках пробирался по стенам, стараясь (мебель заранее всю выносили) ступать так мягко, неслышно, как пантера… Да однажды не выдержал роли: споткнулся, ну и получил пулю в руку… Хорошо, что не в сердце…

Я с удивлением слушал этот странный рассказ и не верил своим ушам.

— Послушайте, да ведь это, если хотите, игра… в убийство, а не в охоту на тигра… Закрыть окна, потушить все огни и стрелять в человека… Ведь это — верная смерть…

— Ну, не совсем — вы видите: я жив… Притом же мы рассуждали иначе: мрак, темнота, по нашему мнению, служили наибольшей гарантией безопасности этой… если хотите, забавы для «тигра». При свете огня — смерть вернее: не уйдешь от стрелка… <…> Ну, а во тьме — ищи «тигра»! Кроме того, по установленным правилам стрелять можно было лишь «тигру» под ноги <…>.

— Но ведь вам попали в локоть. <…>

— Ну, это случайно…

— Как могли вы, однако, решиться участвовать в такой, простите меня, безумной игре…

— Как?.. Конечно, теперь я без ужаса не мог бы и подумать об этом… Но тогда — не все ли равно?.. Мы тогда очень дешево ценили нашу жизнь…

— И все ваши… забавы бывали в этом же роде?

— Нет, другие были более невинны…

В то же самое время, когда члены клуба ланцепупов охотились на псевдотигров, семья Янковских объявила войну тигру настоящему. Михаил Янковский был выходцем из польских дворян, оказавшихся не по ту сторону баррикад во время Польского восстания 1863 года. За свои «преступления против империи» он был сослан в Сибирь на восемь лет. Первые полтора года прошли, пока он пешком добирался к месту своего заключения. До строительства железной дороги оставалось еще сорок лет, а по обычной дороге проехать было почти невозможно в любое время года. Процессия каторжников напоминала караван, не хватало только верблюдов и романтики. Река обессиленных, кишащих вшами ссыльных медленно ползла на восток, а навстречу ей, утопая в грязи, тянулась вереница повозок, груженных китайским чаем. Летом ни люди, ни лошади не знали спасения от комаров и слепней. Зимой случались такие морозы, что ноздри лошадей от собственного дыхания покрывались слоем инея, и возницам время от времени приходилось останавливаться и прочищать им носы, чтоб они могли дышать. И все равно лошади постоянно мерли, а повозки ломались. «Тяжело ехать[82], — писал Чехов во время своего путешествия по стране весной 1890-го, — очень тяжело, но становится еще тяжелее, как подумаешь, что эта безобразная, рябая полоса земли, эта черная оспа, есть почти единственная жила, соединяющая Европу с Сибирью!» Александр II объявил амнистию, которая позволила Михаилу Янковскому освободиться досрочно при условии, что он никогда не вернется в европейскую часть России. Янковский подчинился этому требованию и выбрал для себя нелегкую жизнь в новых имперских владениях: сначала управлял золотым прииском на острове в Японском море, затем плавал на джонке в Корею, возвращаясь обратно по берегу верхом на лошади. Так чуть южнее Владивостока ему встретился полуостров, обдуваемый со всех сторон ветрами, — комаров по этой причине там не было. Янковский заявил свои права на эту землю и вскоре вступил в территориальную войну с маньчжурской бандой хунхузов («Красные бороды»). Хунхузы сожгли дом его знакомого, подвесили труп его жены к крюку для люстры и похитили его сына. Янковский и его убитый горем приятель примкнули к группе местных корейских охотников и преследовали банду до китайской границы, где во время перестрелки Янковскому удалось убить главаря. После этого он выстроил дом, позаботившись о том, чтобы стены были пуленепробиваемыми, и занялся разведением лошадей и оленей[83].