— Как убили Лыска, третий конь у меня, — говорит один, — и все не к душе. Никак не подберу.
— А у меня коняка второй год служит. Бог милует.
— Лысый хорош был — черт! Я на нем через любой забор перемахивал. Убили его, как по брату плакал. А счас дохлятина. Не разгонишь. Чувырла чертова…
Прошли мимо по меже. Не заметили.
— Глянь-ка, не живой ли?
— Готов. Видал, прям в затылок всадили… Э-эх, Господи, пахал бы, пахал себе земельку! На стенку полезли.
— Терпежу, мож, не стало, вот и полезли… Ладно, хватит причитать, похоронят… Кось-кось-кось, стой, стой! Ах ты, конопатый!
Слышны шлепки ладонью по спине коня, позвякивание.
— Молодой, нервный… О-па! Ну-ну, танцуй, зараза! Легкий конёк. Но, пошел! — веселый вскрик и топот приближающийся и вдруг: — Тпру-у! Погляди-ка, лежит… — Шелест ботвы под ногами коня. Копыто вонзилось возле самого лица, обдало пылью. — Поднимайся, голубок!
Егор помедлил и начал подниматься, опираясь ладонями в колючие комки земли. Вялость необычная напала. Пусто было в душе, равнодушие ко всему. На рыжем коне сидел молодой носатый парень в красноармейской фуражке. Другой подходил к ним от межи, подошел, увидел нашивки на левом рукаве Егора.
— Гля-ко, ромб у него! Важная птичка… И написано чегой-та. — Подошедший ухватил Егора за рукав, повернул к себе, прочитал по складам: — Ат-ъю-тант Глав-опер-штаба… Ишь ты, атъютант, отатъютан-дил…
— Ты шашку у него забери, а то дочитаешься — мигом башку отсобачит.
— Да, он вареный, гли-кось, обомлел со страху. — Боец сам отстегнул шашку, взял, вытянул из ножен. — Ух ты, именная! — И так же, по складам, прочитал надпись и глянул на сидевшего на коне. — У нашего кого-то отбил, гад!
— Моя, — хрипло буркнул Егор.
— Врешь, собака?
— Я у Тухачевского эскадроном… командовал, — выдавил глухо Анохин.
Красноармейцы переглянулись.
— Повели к Тухачевскому…
Вся площадь деревни завалена трупами людей, лошадей. Шли, обходя их. В горячем воздухе сладко пахло кровью. И дальше по всей улице виднелись трупы, но не так густо, как на площади, зато кровавее, почти все с рублеными ранами. Догоняли интернационалисты и крошили. Возле одной избы стояли две угловатые бронемашины. От них густо тянуло запахом нефти. Красноармейцы сидели, лежали, стояли в тени под деревьями у каждой избы. Многие перекусывали. Тут же у плетней паслись разнузданные, но не расседланные кони. Егора подвели к добротной чистой избе, крытой железом — пятистенок. На крыльце сидели три красноармейца, по виду не рядовые, и тихо переговаривались. Один из них — чубатый, с перетянутой крест-накрест новенькими ремнями грудью, спичкой чистил зубы, лениво разглядывая подходивших Анохина с конвоирами. Возле соседней избы у самой стены с осыпавшейся местами глиной, так что видны серые потрескавшиеся бревна, в тенечке, на спине убитого антоновца сидел худой и, судя по высоко выставленным вверх острым коленям, длинный желтоволосый красноармеец с узким нерусским лицом: то ли австрияк, то ли мадьяр, а может быть, латыш, сидел на тpyпe, словно на бревне, и пил яйца, белевшие в его зеленой фуражке, которая лежала в траве рядом с ним. Выпив, отбрасывал скорлупу, тянулся спокойно за очередным яйцом, стукал им о пряжку пояса, осторожно расколупывал и, запрокидывая голову, присасывался ненадолго к яйцу.
— Куда вы его? — лениво спросил у конвоиров Егора чубатый командир, тот, который ковырялся спичкой в зубах.
— Говорит, эскадроном у Тухачевского командовал.
— Ну-у! Может быть, он его племянник… — усмехнулся чубатый и далеко выплюнул спичку.
— Именная шашка у него, — протянул боец чубатому клинок.
Тот вытянул из ножен лезвие наполовину, прочитал.
— Шлепнули бы его на месте, и весь сказ… Не любит ОН, когда ЕГО после обеда беспокоят… — Чубатый внимательно посмотрел на Егора, решая, как быть, но, вероятно, не решился взять на себя ответственность за расстрел, поднялся лениво, надел фуражку на свою пышноволосую голову и бросил коротко Анохину: — Пошли!
Он двинулся впереди в сени. Анохин шел к двери с дрожью в груди, с надеждой, с уверенностью, что Тухачевский, его кумир, сразу узнает его, оставит в живых. Очень не хотелось умирать. В бою о смерти никогда не думал, даже искал ее совсем недавно, а теперь, когда увидел ее, считай, глаза в глаза, растерялся. Один из конвоиров, тот, что был пешим, взял за локоть Егора и, подталкивая, повел в избу следом за чубатым. В избе, в горнице, у кровати, застеленной чистым одеялом, стоял крепкий мужчина в военной форме, гладкощекий, ухоженный, сытый и рассматривал желтые от времени картинки из журнала «Нива», наклеенные в простенке между окнами. Егор сперва не узнал Тухачевского в этом важном, сытом человеке, не таким он ему запомнился. И только тогда понял, кто перед ним, когда тот, услышав, что в избу входят, недовольно повернулся, вопросительно и раздраженно взглянул на них своими большими навыкате глазами.
— Товарищ главком, у пленного шашка именная. Говорит, вы награждали, — как-то слишком предупредительно и заискивающе проговорил чубатый.
Тухачевский молча перевел хмурые коровьи глаза на Егора и, не меняя раздраженного выражения сытого лица, бросил:
— Расстрелять!
Конвоир, продолжавший держать Егора за локоть, резко потянул Анохина к двери, но тот неожиданно для себя рванулся, выдернул руку и заорал:
— Кого?! Меня расстрелять? Я Анохин, Анохин! Неужели забыл! Это ты… из твоих рук я ту шашку получил! Ты меня награждал…
Конвоир крепко, как канатом, обхватил его сзади, удерживая, а чубатый выхватил револьвер и направил его в грудь Егора.
Тухачевский кинул, недовольно морщась:
— Почему же тогда ты не со мной? Расстрелять!
— За что? За то, что я за правду народную встал?
Конвоир пытался вытянуть Егора из избы, но сил не хватало. Анохин упирался, кричал, а чубатый больно тыкал ему револьвером в грудь.
—Нет, — ответил громко, но спокойно Тухачевский.Он, видно, очень старался, чтоб не раздражиться сильно, не испортить себе настроения. — За то, что против правды поднялся. Много правд не бывает, она одна.
— Да! Одна, одна! Народная! — орал, сопротивлялся Егор.
— Да-да! — нетерпеливо и быстро выкрикнул Тухачевский. — И мы определим и скажем народу, какая у него должна быть правда… Уведите!
Конвоир и чубатый поволокли Анохина в сени, зажимая ему горло. Он извивался, дергался в их руках, хрипел, кричал Тухачевскому.
— Ты враг… враг народа! Захлебнешься… мужицкой кровью! Придет час… своей за нее заплатишь…
В сенях чубатый и конвоир церемониться с ним перестали. Чубатый врезал ему револьвером по голове и пинком толкнул к двери. Егор обмяк. Его выволокли на крыльцо и пустили с маху по ступеням. Он шмякнулся на землю и быстро вскочил, опасаясь, что будут бить ногами. Конвоир соскочил вслед за ним вниз и подтолкнул.
— Говорил вам, не хрена было с ним церемониться! — матюкнулся чубатый
— Пошли к стенке!
К конвоиру подключился второй, поджидавший на улице. Они подхватили Егора под руки и поволокли к соседней избе, где по-прежнему на трупе мужика сидел узколицый боец интернационального полка и безучастными глазами смотрел на происходящее у крыльца. Он только подтянул по траве поближе к себе фуражку с яйцами.
— Подальше оттащите! — крикнул чубатый конвоирам. — Вонять под носом будет!
Красноармейцы быстро повели Анохина мимо избы с облупленной стеной.
— Связались на свою шею, мать твою так, эдак и разэдак! — матерился один из них. — Нет, шлепнуть в огороде! Таскайся с падлой…
— Э-э, ребята! Стойте-ка… Кого это вы волокете! — остановил их возглас.
Голос показался Егору знакомым. Он поднял голову и увидел Мишку Чиркуна. Он неторопливо шагал к ним от группы красноармейцев, сидевших на земле под пышным вязом, потом заторопился, затрусил к ним, видимо, узнал Анохина.
— Шлепнуть приказали.
— Погодите! — быстро подскочил Мишка, близкопосаженные глаза его вдруг сузились. — Ах ты, сука! — выкрикнул он и схватился за кобуру маузера, болтавшуюся на бедре, но тут же выпустил ее, почти не размахиваясь, ударил Егора в челюсть.
Конвоиры отпустили Анохина, и он грохнулся в пыль навзничь. Мишка кинулся к нему коршуном и два раза ударил сапогом по ребрам, вскрикивая:
— Знал, знал, попадешься!.. Говорил я те, сука, а? — Чиркун быстро наклонился к Егору, поднял за грудки.
— Шлепни ты его, чего нервы мотаешь, — посоветовал Мишке один из конвоиров.
— Нет, я потешусь сначала! — скрипел зубами Чиркун. — Должник он мой!
Кровь текла изо рта Егора, щекотала подбородок, капала на грудь, на гимнастерку. Мишка поставил Егора на ноги, вытащил маузер:
— Я сам с ним расправлюсь… Иди! — резко ударил он Анохина в спину, так что голова Егора мотнулась.
— Не-е, силен! — крикнул недовольно один из конвоиров, тот, что водил к Тухачевскому. — Сапоги мои…
