— Ничего не спрашивай, беги назад по шоссе к Лисянским, зови ребят.
— Андрюша!
Он больно сжал ей руку у плеча:
_ Слушайся меня! Ну! — и подтолкнул се.
Услышал ее шаги. И стихло. И фигуры на дороге растаяли. Он стоял, скрытый густой тенью. Неподвижно. Только в ушах накатывал морской прилив. Все тихо. Померещилось. Прилив кончился. Пот и жар стыда за свой страх полыхнули по лицу. Стал потихоньку отступать, не спуская глаз с дороги. Шагов двадцать сделал. Тихо. Тогда сжал зубы, стиснул кулаки и пошел вперед. Вышел из полной тьмы на чуть серебристый участок. И сразу понял, что не померещилось. Нехорошо зашуршало впереди справа. И выскочили двое… Сверкнули очки и металлические зубы.
— Папаша, зачем Алешу обидел?
— Какого Алешу?
— Стой, папаша, поговорим!
Рука протянулась. Оттолкнул. Но рука была из мягкого железа. Дернулся. Второе щупальце ухватило левую, завернуло. Андрей Андреевич молча рвался, но все больше увязал в плотных кольцах удава.
— Алеша, погляди, — этот?
Подходил прыщавый с уже снятым фирмовым ремнем. Очень серебряной в лунном свете была пряжка.
5
Галия Хасановна Янбаева (заслуженная артистка Татарской АССР, по мужу Спелова, по сцене Галина Спелова) в этот день решилась на разговор. Но с первого мгновения встречи на вокзале муж начал говорить сам и говорил не умолкая. Это раздражало. Все раздражало. Безнадежно-дурацкая пьеса, которую играли сегодня. Искреннее виноватый тон мужа. Предстоящее сидение у Лисянских с вечными разговорами о пользе бега. Она тоже заметно старела и боролась со старением как могла. Но тайно. Говорить обо всех этих ухищрениях, как говорить вслух о женских недомоганиях. Андрей так часто говорил о своем старении, что через эти разговоры она догадывалась о своем собственном увядании. И почему-то именно ему не могла этого простить. Жизнь кончалась. Она чувствовала это и злилась. Когда она заметила перемену в муже и буквально вычислила его роман с Аллой — только удивилась. Она спросила его напрямик — с насмешкой и любопытством. Но когда он в ответ сразу все разболтал и начал плакать и каяться, в ней взыграла почти ненависть. Она терпеть не могла мягкости, податливости. Ее предки — мужчины — никогда не стали бы извиняться перед женщиной. Полковник отступал. А в ней росло брезгливое чувство, и она мстила за мягкость жестокостью. Он подозревал ее в изменах, и не без оснований. На гастролях, на съемках случались всякие мимолетности. Но главной местью был К. Н. Ее муж не мог предположить даже, что она знакома с ним. Великий К. Н., знаменитый дирижер, три четверти года проводящий в заграничных гастролях. Только раз они с Андреем были на его концерте, и Андрей плакал от восхищения… Как он мог предположить, что уже шесть… нет, почти семь лет в каждый приезд К. Н. в Москву они встречаются все в том же «люксе» гостиницы «Ленинградская» в темных высоких покоях. Этой зимой умерла жена К. Н., и их связь, кроме прелести тайны и привычки, вдруг обрела перспективу. Ей померещилась другая жизнь. С заграничным паспортом. С однодневным выездом из Триеста в Венецию… Со счастливой, улыбающейся Викой, идущей рядом с ней по зимнему Мадриду. К. Н. тоже был мягок. Таков уж ее удел. Она командовала и в назначении встреч, и в конспирации, и в постели. Но К. Н. был гений, он был победитель. Ему мягкость прощалась. Она решилась. И это определяло жизнь всех троих. С К. Н. разговора не было еще. Сперва надо было резко объясниться с Андреем. И вот он шел рядом, и клялся, и извинялся. Ее решение крепло с каждым новым его признанием — неважно в чем — в любви, в измене.
Когда полковник схватил ее за руку и приказал бежать, когда потом толкнул и она почувствовала его напряжение и страх, она только еще больше раздражилась. Но потом, идя одна в темноте, невольно стараясь ступать тише и все-таки пронзая тишину стуком своих шагов, она почувствовала, как тревога охватывает ее. До этого все было чужим, не касающимся, как в плохом фильме, и вдруг, рывком, она оказалась внутри событий. Здесь! Рывком переменился ход мыслей. Как будто по ошибке выдрали здоровый зуб и там, где был покой и уверенность, вдруг открылась боль. Галия вдруг очутилась над неожиданной бездной предчувствия. Просеку она перешла быстрым шагом. Несколько раз оборачивалась. Раз даже пошла было назад. В гору уже побежала… Задохнулась, захлебнулась с непривычки. Возле развилки у школы увидела приближающегося прохожего.
— Товарищ! — крикнула она.
Человек — приближался, глухо постукивая какими-то деревяшками.
— Товарищ!
Человек нес под мышкой шахматы. Внутри коробки погрохатывали фигуры.
— Товарищ!
Свет из окошка школы упал на него, и она интуитивно почувствовала: «Ошиблась, не товарищ».
Узкие одутловатые глаза. Белые вспухшие полоски. Начес на низкий лоб.
Испугалась. Замерла. Вплотную с тоже замершим шахматистом. И тут полыхнуло по ним обоим фарами. Машина сворачивала на шоссе. Уходила. Она вскинула руку, что-то крикнула. Машина уже прошла. Но с визгом затормозила. Взревев, подалась назад. Распахнулась дверь.
— Подвезу, Галия Хасановна.
(Сосед по Цветочной улице, дом 11, имя забыла, полковник, желтый «жигуленок», большая скучная семья, растит цветы, носит ей букеты: «С Международным днем ребенка, Галия Хасановна!»)
Кинулась на сиденье. Прочь от белых глаз. Захлопнулась дверь.
— Скорее, пожалуйста!
6
Сперва мы бежали шеренгой. Переговаривались, перешучивались. Потом замолчали. Только топот и дыхание. Стали перестраиваться «гуськом».
— Не гнать! Договорились! — кричал сзади Клейман.
Самый трудный участок от последнего дома до трансформаторной будки. Скучная дорога. Но ночью — ничего. Топочем. И все больше растягиваемся. Я шел первым. Коля прямо за мной. Чуть поотстала Нина. Она все покрикивала сквозь задыхание:
— Что, Шальнов, слабо? Слабо, Шальнов?
Остальные где-то сзади. Издалека Клейман:
— Все! Мы встали! Лисянскому хватит!
Вот и будка.
— Подождите! — Это Римма крикнула. — Подождите, мне страшно.
У будки встали. Ф-фу-у-у. Нельзя все-таки бегать после коньяка. Я расстегнул молнию на куртке. Теплый вечер какой. Даже душный. По одному подбегали.
— Николай Владимирович! Хоп-хоп! Идете?
— Идем, идем, не падаем! Надо бы Спеловым засаду в лесочке устроить.
— Ах, черт, шампанского не взяли! А то бы бабах! Из-за кустов!
— Ага, и в психушку обоих! Здорово придумал.
Наконец все подошли. Тут из лесочка выехали двое
на велосипеде. Второй сидел на багажнике и болтал ногами. Хрипло побрякивал звоночек. По корням, по корням. И проехали мимо.
— Ну что, бежим?
— Хватит в молодость играть. Пойдем мерным прогулочным. За мной!
— Ой, как темно!
— А-а-а! Попалась!
— Отпусти! Упаду я.
— Не трогай меня. Я сама.
— Осторожно, тут ветка торчит. Давай руку.
— Да это уж не рука, котик.
— Как дышится, Коля?
— Нормально. Все нормально. Надо бегать. Обязательно надо бегать.
— «Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья! — ну-ну, — чтоб не пропа-асть поодиночке». «Возьмемся, — Коля, замолчи, фальшивишь! — за руки, друзья!»
— Нет, это не под ногу. «Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой».
— Ну вспомнил. Как с того света песенка.
— «Глобус крутится, вертится, словно шар голубой».
— Ой, что это?
— Это веточка, моя девочка.
— Да нет, вон, вон!
— Тихо, ребята! Да подождите!
— Вон как народ гуляет. Это я понимаю.
— Да подождите. Тихо, ребята!
Лежал человек под деревом в неудобной позе.
7
— Чего ты вес время улыбаешься? — спросила Вика Спелова. — Злишься на меня, а улыбаешься.
Вадик побледнел и еще шире раздвинул губы в улыбке.
— Эт-т-то входит в систему обучения каратэ. Европейцы думают, что это улыбка, а это м-м-мимика внимания и ат-т-таки.
Вика рассмеялась и легко провела по струнам гитары. Сидели на крыльце. На ступеньках. Теперь уже в полной темноте. Повеяло прохладой.
«Облака плывут над морем, с ветром никогда не споря», — напевала Вика.
Вадик сидел на ступеньку ниже, опираясь локтями о широко расставленные колени, плотно сцепив длинные пальцы. Рубашка на нем была черная, как его колючая шевелюра. Бескровные кисти рук неприятно белели в темноте. Белое лицо с редкими толстыми пружинками волосков.
— «Облака плывут над морем…»
— Ты д-д-д-до утра вчера сидела у них? — не оборачиваясь, спросил Вадик.
— Почти. — Вика перестала играть. — Вбей себе в башку: я не хочу терять год. Я должна поступить. Александр Федорович меня готовит. А он это умеет.
— Вы что же, ночью реп-п-петируете?
— Вчера мы в карты играли. С ним и его женой.
