Только глупец мог так нелепо встать на дороге, расставив ноги и раскинув руки, словно собрался играть в жмурки с девчонками. Стефан с хода выбросил вперед кулак. Страшной силы удар пришелся в зубы. Что-то противно хрустнуло, молодой человек завертелся волчком и растянулся на тротуаре. Стефан споткнулся о него и упал. Мгновенно вскочив на ноги, он, как зверь, бросился на железную решетку сада. Но было поздно. Подоспела погоня. Его сорвали с ограды и швырнули на тротуар. Его топтали и пинали куда попало острыми носками ботинок. Никто не знал, кто он, почему бежал от полицейского, но все, как бешеные, остервенело били его в грудь, в лицо, давили каблуками.
Кучку истязателей тотчас же широким кольцом обступила толпа. Девушки выглядывали из-за спин мужчин, некоторые ухмылялись, другие мрачно молчали.
Стефан пытался подняться, но его сбивали с ног и снова пинали, на него прыгали все эти недавние прохожие — в новых ботинках и выутюженных брюках, с аккуратно повязанными галстуками, — те, кто спешил в тенистые аллеи парка, чтобы ласкать своих девушек.
«Не ради них! — с отчаянием подумал Стефан. — Не ради них!..»
Он встал, но его опять толкнули и опять начали бить.
Внезапно рядом прогремел мощный мужской голос:
«Вы что делаете, негодяи?»
Избиение прекратилось. Все обернулись к незнакомцу.
Стефан валялся на тротуаре, окровавленный, весь в пыли. Он хорошо разглядел незнакомца — статного, пожилого мужчину с черной бородкой и гневным выражением лица. На нем был добротный темный костюм; сорочка и манжеты сверкали белизной. Вид у него был возмущенный, — такой сумеет усмирить озверелую свору.
«Кого вы бьете, гнусные негодяи!»
…Спустя два года, будучи на нелегальном положении, Стефан шел как-то ночью по одной из центральных улиц. Он торопился и осторожно обходил каждого подозрительного прохожего. Нельзя было ни останавливаться, ни глядеть по сторонам. Он должен был во что бы то ни стало добраться до условленного места.
И все же он остановился как вкопанный перед витриной книжного магазина и долго глядел на портрет того самого мужчины с черной бородкой и умным, проницательным взглядом. Под портретом не было никакой надписи. «Наверное, — подумал Стефан, — это настолько известный человек, что незачем писать его имя».
Но Стефан так и не узнал, кто это.
8
Люди в лодке не могли заснуть. Влажный мрак давил на них со всех сторон, они лежали без сил, обливаясь потом, Было уже не так темно, как час назад. Слабый свет забрезжил вдали, как призрачно-белое сияние.
Первым заговорил Вацлав.
— Что это там? Что светит?
Все молчали. Никому не хотелось даже думать.
— Что светит? — снова спросил Вацлав.
— Луна взойдет, — тихо ответил капитан.
— Какая луна? Ведь луны не было!
Их отъезд и в самом деле был приурочен к новолунию: вряд ли при свете луны удалось бы незаметно подойти к острову у Созополя.
— Первая четверть, — медленно проговорил капитан. Голос его звучал мягче и спокойнее, не так грубо, как обычно.
Печатник уловил эту перемену и поднял голову.
В лодке снова наступила тишина. Капитан смотрел на слабое, нежное сияние, поднимавшееся из темной пучины моря. Лицо у него разгладилось, мышцы расслабли. Душа была полна этим белым, ровным светом, холодным и чистым, как звезды. Что-то словно переломилось в нем, желания угасли, на сердце стало легче, спокойнее, свободнее, как у человека, смирившегося с тяжкой утратой. Спокойный лунный свет проникал в мысли и освещал каждое воспоминание. Снова видел капитан свой домик на берегу, но теперь он казался совсем крошечным и далеким. Видел свою комнатку, высокую железную кровать, жену — осунувшуюся и обессиленную. Но сердце уже не обливалось кровью, не ныло от жестокой острой боли. И только в горле еще не совсем растаял горький комок.
Капитан не привык копаться в себе и еще не осознал, что же с ним случилось. Но что-то было не так, что-то изменилось. Рассказ печатника бурей пронесся в его сознании, освежив его, открыв далекие горизонты, подобно ветру, не оставившему на деревьях ни одного старого листа.
Не так давно он с глубоким, сдержанным удивлением думал: «Есть какая-то сила в этих людях!» А сейчас он думал: «Есть в жизни какой-то свет!» Слова эти еще не сложились, но он уже чувствовал их смысл. Нельзя жить без света! Жизнь без света мрачна и страшна! Жизнь без света — как хлеб без соли, как древесные опилки. Нельзя быть самим собой, если не можешь заглянуть в себя. Иначе ты будешь жить бездумно, как трава, как деревья.
Капитан чувствовал все это, хотя и не осознавал еще до конца.
Он никогда не заглядывал себе в душу, но сейчас уже мог взглянуть на себя как бы со стороны. И, взглянув, он увидел себя поникшим, испуганным, стоящим, как тень, рядом с теми, у свежевыкопанной могилы.
Он все еще оставался под впечатлением этого воспоминания и не смел посмотреть в глаза печатнику, а когда ощущал на себе его взгляд, невольно съеживался. Он прятал от него глаза и не решался заговорить. Только глядя на море, он чувствовал себя спокойнее и увереннее. А с моря струилось тихое белое сияние. Оставшись наедине с самим собой, можно было и поразмыслить.
Поразмыслить… Но над чем? До сих пор капитан считал себя добрым и справедливым человеком. В этом он никогда не сомневался. За всю жизнь он ничем не запятнал себя и сам никого не очернил, никого не обманул, берег свое доброе имя. Он не брал чужого, никому не завидовал, ни на кого не клеветал, никого не предал и любил только одну женщину — свою жену. Не было на земле человека, которому он постыдился бы взглянуть в глаза…
Но так ли это?
А может быть, был такой человек?
Капитан вздохнул и опустил голову. Полузабытый образ выплывал из воспоминаний — длинное, худое лицо, обветренные, резко очерченные губы, посиневшие уши. В мозгу зазвучал чей-то сильный голос, вспомнились чьи-то добрые, честные глаза. Он увидел двор училища, мокрый снег, лежавший тонкой белой пеленой, на которой отчетливо проступали следы солдатских сапог.
Стояла сырая, промозглая погода, мела метель, и в отдалении глухо шумел прибой. Следы на мокром снегу пропитывались мутной водой, которая ночью замерзала.
Они пришли в училище в плохонькой одежонке, в легкой обуви, кое-кто даже в сандалиях. Им полагалось получить по прибытии флотскую форму, шинели и крепкие юфтовые башмаки, но им ничего не дали.
Шел месяц за месяцем, наступила зима, своя обувь истрепалась от бесконечных маршировок по плацу, коротенькие пальтишки не защищали от холода. И пища была такой скверной, что многие выбрасывали ее, хотя больше есть было нечего: недавно окончилась война, и деревенские амбары пустовали.
Капитан с благодарностью вспоминал свои ботинки. Это были даже не ботинки, а грубые деревенские башмаки, которые связками висели в обувных лавочках кустарей, как лук или сушеная рыба. Но кожа у них была на редкость крепкая, а подметки сплошь окованы железными гвоздями. Целую неделю он хромал, пока ноги не притерпелись к твердой, как подошва, коже башмаков. Во всем училище только у него были толстые шерстяные носки, длинные кальсоны из грубого домотканого полотна и шерстяная фуфайка. У всех учеников обувь изорвалась, и лишь его башмакам все было нипочем, они оставались, как новые. Скоро все, кто с пренебрежением смотрел на неотесанного деревенского парня, стали завидовать ему.
Но однажды утром случилось нечто неожиданное, о чем впоследствии много лет подряд выпускники рассказывали новичкам, как об историческом событии. В то утро никто не пошел в столовую. Голодные и окоченевшие ученики собрались перед штабом, начали кричать — требовать. Они требовали то, что им полагалось по закону: одежду, обувь, питание. Напрасно бегали вокруг них растерянные и взбешенные офицеры, напрасно пытался успокоить их начальник училища. Ребята стояли плечом к плечу и не хотели расходиться.
Изо всего училища только он один не принял участия в этом бунте. Только он остался на своей койке. Обувь у него была крепкая, а фуфайка теплая! Но будь он даже гол и бос, он все равно не вышел бы во двор, не присоединился бы к товарищам.
«Для меня нет пути назад!» — думал он.
Если других выгонят из училища, им есть куда податься. А ему некуда было идти, за спиной у него ничего не было. Провожая его, отец сказал: «Шевели мозгами, Марин! На брюхе ползи, ногтями цепляйся, но кончай училище! Для тебя здесь хлеба нет, так и знай! Не сможешь учиться, — беги на пристань и подставляй спину… Кроме грузчика, ничего из тебя не выйдет!»
Он прекрасно понимал, что отец прав. Так мог ли он рисковать? Ни в коем случае!
Товарищи с шумом и топотом выходили из спального помещения, а он, мрачный, сидел на кровати, повернувшись к ним спиной. Все были так увлечены и возбуждены общим делом, что о нем забыли. Все ушли, а он остался.
