— Провести лето на пастбище, что может быть лучше? — попытался спасти ситуацию Арон. — Мне там есть чем заняться.
Хельга подошла помочь со сборами.
— Без тебя будет пусто, — вздохнула она.
Соломон постучал трубкой о плиту.
— Я с вами завтра не пойду, так что поезжай на Бальдре. Я через пару недель привезу провизию. Ты слышал, что на той стороне Саддияуре видели медведя?
Арон уже знал об этом.
— В лесу много живет всякого зверья, — ответил он. — И страшнее всего комары.
— Нет, страшнее всех медведь. Будь начеку. А то, чего доброго, позовешь псину, а приманишь медведя…
Соломон и Хельга залились смехом.
Отсмеявшись, Хельга прислушалась:
— Идет дождь. Слышите? Дождь пошел!
Оставшись с ним впервые тем летом, Инна плакала. Это было похоже на возвращение домой, жесткое и ощутимое, как после долгого падения. Инна вцепилась в него. Мертвой хваткой. Арон был для нее целой местностью, целой страной. Она шла по нему, словно по полю, в поисках чего-то, чувствовала, как дрожат его руки, ласкающие ее плечи и волосы.
— Мы так долго этого ждали, — шептали его губы.
Инна прижалась к нему крепко-крепко, и ей было больно. Боль проникала в нее насквозь, открывая дверь за дверью, проходила через нее, как через подземные туннели. Найдя его губы, Инна впилась в них. Он был там, Инна это знала. Он ждал ее там, внутри, и теперь поднялся ей навстречу. Они превратились в губы и языки. Их рты были пещерами, где шло сражение между драконами. Из ноздрей Инны вырывались крики. Из горла Арона — хриплые стоны. Лурв залаял, но они его не слышали. Они были охвачены голодом, голодом, который пытались заглушить всю долгую зиму, всю бесконечную зиму в Хохае. Они охотились друг на друга, как два изголодавшихся хищника, вырывающих в схватке куски мяса.
— Успокойся! — прошептала Инна.
Оба замерли и посмотрели друг на друга. В полярную ночь на улице светло как днем, и они смотрели так, словно никогда не виделись, словно это их первая ночь, первое утро, первый день творения. Птицы ткали тонкие сети из трелей между ветками. Лурв смирно лежал у входа в шалаш. Только кончики ушей были подняты кверху.
— О-о-о, — простонала Инна, кладя голову Арону на грудь.
Какое-то время они лежали, тесно прижавшись друг к другу и обмениваясь жаркими взглядами. Инна видела, как он улыбается. Улыбается так, словно только что вырвался на свободу. Его глаза были озерами, полными радости, в которые она влетела вместе с искрящимся потоком чистой воды.
Они сами не поняли, как оказались обнаженными. Арон вошел в нее, и Инна сжала его в себе.
— Тише, — снова прошептала она, — не двигайся! Я хочу почувствовать тебя.
И тогда Арон обхватил ее голову руками и вошел еще глубже, достигнув самого дна. И начался танец.
Они танцевали друг с другом медленную польку. В воздухе заиграли невидимые скрипки. Арон вел в танце Инну. Инна следовала за ним. В торжественном танце они обошли друг друга кругом и начали кружиться с широко раскинутыми руками, не отрывая взгляда от лица другого, все быстрее и быстрее. Струны дрожали под смычком невидимого музыканта, и скрипка надрывалась от медленной, мучительной боли.
Волосы у Инны растрепались. Лицо Арона было напряженным. Они кружились и кружились без конца, делая шаг вперед, назад, вперед, назад... и весь мир для них сосредоточился в этом танце.
Наконец музыка стихла. Еще мгновение они приходили в себя, а в следующее уже снова вцепились друг в друга мертвой хваткой. Арон лег на Инну. Лицо его застыло, как молот в жерле кузнечной печи. Инна была водой, вскипевшей оттого, что в нее с шипением опустили этот молот.
Это длилось бесконечно. Они звали друг друга, как заблудившиеся в лесу. «Где ты?» — кричал один. «Я здесь, здесь», — отзывался другой.
И, найдя другого, они крепко прижимали его к себе, не желая отпускать то, что с таким трудом нашли.
— Я не хочу тебя потерять, — сказала Инна. — Ты не должен больше от меня уезжать.
— Я твой. И только твой. Целиком и полностью.
— Ты никуда не уйдешь?
— Никуда.
— Останешься со мной?
— Останусь с тобой.
— Навсегда?
— Навсегда.
— Боже! — вдруг воскликнула Инна. — Ты же ничего не знаешь!
— Чего не знаю?
— Ничего.
— Нет, знаю.
— Что ты знаешь?
— Тебя, я знаю тебя.
— Нет, ты не знаешь. Ты мальчик на лодке, унесенной в открытое море.
— Что ты такое говоришь?
— Прости, Арон.
— Не говори так.
— Не буду.
— Ты меня боишься?
— Боюсь? Нет. С тобой я обрела дом.
— Я тоже. Я нашел в тебе свой дом. Ты как большой корабль, Инна, знаешь? Ты отвезешь меня домой.
— Домой?
— Ты ничего не знаешь.
— Нет, знаю.
— Тогда ты знаешь, что ты корабль.
— Ты должен показать мне море.
— Конечно. Мы там уже были. Только что. Разве ты не заметила?
— Нет, я была в лесу, где ты прятался за каждым деревом.
— Разве ты не чувствовала волну, на которой качалась?
— Какая она была?
— Большая, сильная. Она затягивает тебя вниз.
— Ты знаешь, как часто я по тебе скучала эту зиму?
— Каждую секунду. Но теперь я вижу тебя, Инна. Я так хорошо тебя знаю, что мне страшно.
— Есть люди, которых узнаешь сразу, как только они появляются на свет. С животными точно так же.
— У тебя холодный затылок, девочка! Давай накроемся одеялом и согреемся.
Накрывшись одеялом, Инна и Арон еще долго не могли уснуть. Не насытившись друг другом, они снова занялись любовью. А на рассвете воздух наполнился пением птиц, порхавших с ветки на ветку высоко на дереве.
У боли есть свой город.
Свой собственный город с узнаваемыми домами и улицами. У боли есть площади, проспекты, перекрестки. У боли есть дорога, которую нужно пройти, чтобы идти дальше. Нужно миновать все эти мосты, перелезть стены, найти дорогу там, где ее нет. Эта дорога идет по горному склону. Ни на минуту нельзя расслабиться или отвлечься. По ней можно идти только прямо, не сворачивая и не уклоняясь. Ее освещает то режущий свет тоски, то слабое серое мерцание одиночества. Часто дорога идет вниз, безнадежно вниз, петляя и извиваясь черной лентой. Но в любую минуту все может перемениться, как капризная погода.
У боли есть глаза, и они могут смотреть на тебя бесконечно долго. И у этих глаз есть свой город, свое лицо, чьи черты быстро учишься различать.
Когда у смерти нет своего места, она повсюду. Она превращается в облако, которое постоянно разбухает и расползается во все стороны, не зная границ. Контуры и рисунки сливаются в одно сплошное бесцветное месиво без нюансов, без узнаваемых черт, без различий. В этой стране легко заблудиться.
Я выучила, что у боли есть город, и, оказавшись здесь, сразу его узнала. Я рассматриваю его черты, дороги, площади. Инна под снегом. Расчищенные дорожки. Хлев, в который я не пойду. И небо — огромный перевернутый стеклянный ковш, удерживаемый тонкими верхушками деревьев. И горами.
Я больше не заблужусь. Горы остались на месте. Мать не забыла своих детей.
Арон спросил ее про свадьбу. Мы не можем всю жизнь играть, сказал он. Пора уже повзрослеть. Рано или поздно все эти ночи кончатся ребенком.
Инна зажмурилась. Об этом она не задумывалась.
— Я хочу остаться в Наттмюрберге, — сказала она.
— Тогда мы останемся в Наттмюрберге, — ответил Арон.
— Но есть Кновель, — возразила Инна.
— Мы должны пожениться. Или я уеду.
Инна снова зажмурилась. Темнота танцевала за закрытыми веками. На ощупь Инна нашла его руки, поднесла к лицу и поцеловала. Уткнувшись в его ладонь, Инна прошептала:
— Не бросай меня!
Арон молчал.
— Ты не можешь меня покинуть, — продолжала Инна. Открыв глаза, она теперь смотрела прямо на него.
— Мы должны что-то решить, — настаивал Арон.
— Но Кновель…
— Он тебе отец, а не муж. Даже в Библии написано, что человеку должно оставить своих отца и мать и завести собственную семью.
— Кновелю плевать на то, что написано в Библии.
Инне стало страшно. Внезапно она ощутила такой страх, что даже присутствие Арона не могло ее успокоить. Руки отца вторглись между ними, щупали ее, оскверняли…
— Инна, — Арон притянул девушку к себе, — ты снова бежишь, как тогда, когда я впервые тебя увидел. Бежишь, словно испуганное животное. Но тебе не надо меня бояться, ты же знаешь. Я готов встать между тобой и твоим отцом. Понимаешь? Я отберу тебя у него.
Инна отводила глаза, не желая, чтобы он видел ее лицо, не мог прочесть то, что на нем написано.
— Что, если он тебе не позволит? — прошептала она едва слышно.
Арон взял ее лицо в свои руки и повернул к себе, чтобы заглянуть девушке в глаза.
