Идти было всё равно некуда, так почему бы и не в музей. Он купил билет, оплатил страховку и получил в подарок значок с портретом вождя.
В музее было пустынно, гулко и холодно, удушливо пахло многовековой историей человечества. Дремали в гладиаторских сетях пауки, лениво вспархивали с насестов летучие мыши.
Скучающий экскурсовод в костюме царя Артаксеркса прилепился к Родину и неотлучно сопровождал из зала в зал, заученно и по-музейному гнусаво бубня:
— Скифская чаша… Меч викинга… Обратите внимание на оформление рукояти… Платье княгини Ольги… Воинское облачение генуэзского всадника тринадцатого века… Голая баба… Ещё одна голая баба, но другого скульптора. Хотя, если честно, это не баба, а трансвестит. И не скульптора, а меня. Так получилось. А что прикажете делать целыми днями в этой обители скуки… Шлем тоурмена… Это пятнадцатый век… Это девятый век…
В маленьком проходном дворике разместилась под навесом гильотина. Остро поблёскивала под неярким небом холодная сталь косого ножа.
— Рабочая? — поинтересовался Родин у экскурсовода.
— Ещё как рабочая! — довольно кивнул тот. — Хотите проверить?
— Хочу! — с неожиданным азартом отозвался Родин. В нём внезапно проснулся задремавший интерес к жизни.
— Ну, давайте проверим, — охотно засуетился служитель вокруг механизма, радуясь хоть какому-то развлечению. — Ложитесь на скамеечку… Нет-нет, на живот ложитесь… Голову кладите вот сюда… Ага, вот так… Воротничок наденем… Нигде не жмёт?.. Подбородочек прижать… Замечательно… Ручки вот так положите… Хорошо. Выдохнуть и не-е дыша-ать… Не-е дыша-ать…
Родин послушно выдохнул и задержал дыхание. Было легко и уютно.
Скрипнула защёлка. Барашек с нежным шорохом и негромким финальным цокотом опустился. На мгновение стало холодно и невкусно где-то под языком. Голова Дёмина с тихим пристуком упала в корзину, крутнулась и замерла, пронзая хмурое небо задумчивым взглядом.
Откуда-то из зала древней Греции выпорхнула стайка мальчишек в сопровождении суровой очкастой учительницы. Экскурсовод, забывая про подопечного, радостно поспешил им навстречу.
…
— Почему всё так?
Я не знаю, почему. Быть может, я сумасшедший, потерявшийся в лабиринте извилин собственного мозга. Я и вправду — не знаю.
Твои стеклянные поцелуи разбиваются о моё тело и рассыпаются по коже солёными брызгами. Твоё осторожное дыхание становится ветром, который сбивает с ног моё мироздание. Моё сердце подрагивает и трепещет кровавой каплей на острие ножа, что называется вечностью. Мирабелла! Тебя зовут Мирабелла, я знаю. Мария — это было бы слишком приземлённо для тебя.
— Ма-ша. Я всего лишь Маша, миленький.
Где-то, в другом измерении пространства и времени, это уже было. Была эта простыня с казённой биркой чёрными цифрами; был этот запах давно не крашенных стен, смешанный с ароматом духов «Coriandre»; были поцелуи, горькие, как прощальное письмо. И опадающий листьями вечер за окном. Ты помнишь?
— Всё когда-нибудь уже было.
Всё когда-нибудь уже было. Даже то, чего никогда не было. И ты была, и я. И вместе мы тоже были. Скажи, были?
— Мы и сейчас вместе.
Ты моё дежавю, Мирабелла. Мы вместе, но мы — порознь. Иногда мне кажется, что было бы лучше наоборот. А иногда я вообще не знаю, что лучше.
Не говори ничего! Просто дыши мне в щеку, мне это нравится.
Я помню, помню! Да, был ветер тогда — такой ветер, что жёлтые листья стучали в окно как костяшки пальцев. Давно не крашенные стены пахли временем и пустотой. И бирка на простыне. Мы смеялись над ней, ты складывала цифры. И так радовалась, когда номер оказался счастливым! Я помню… Ты любила меня.
— Я и сейчас тебя люблю.
Ты моё жамевю, Мирабелла. Я хочу, чтобы ты была моим жамевю. Чтобы не было прошлого. Той гостиницы, аллеи, кафе на набережной, чёрных цифр на белой простыне. Девять, два, шесть, ноль, восемь, девять. Видишь, я до сих пор помню. Они преследуют нас! Зачем? Что мы им сделали?! Мы всего лишь два человека, потерявшиеся в бесконечности причин и следствий.
Будь моим жамевю, Мирабелла? Давай хотя бы сделаем вид, что ничего не было.
— Но всё было! Я не позволю тебе забыть!
Мне тревожно. Почему мне так тревожно? Хочешь, я почитаю тебе стихи?.. Нет, не буду! А то ты опять расчувствуешься и станешь плакать.
Помнишь, там, в номере, мы мечтали о нашем будущем?.. Как глупы мы были, правда? Теперь-то я стал умным и мечтаю только о прошлом. Прошлое — это то, чего жизнь у тебя уже никогда не отнимет. Давай помечтаем о прошлом?
— Я не умею. Или разучилась.
Жаль. В далёкой стране, куда поезда не ходят, и только ветер доносит мой одинокий крик… Я как тот мальчик из далёкой страны — всё о чём-нибудь сожалею. Кричу, а никто не слышит.
— Сашенька…
И хорошо, что не слышат. Давай разговаривать молча? Глазами. Руками. Мыслями. Слова так тяжеловесны! Подожди, вот сейчас я выну из головы эту пакость и мы поговорим…
— Не уходи. Пожалуйста, не уходи, Сашенька! Я больше не могу, я устала!.. Не уходи, а?
Да куда же я уйду от своего прошлого! От своего дежавю-жамевю. Оно сидит во мне. Сидит тихо, как мышка. И только грызёт, грызёт, грызёт…
Куда ж я уйду… От кого? Нельзя выйти из пустоты — не на что опереться. Архимеду тоже нужна была точка опоры. Дурень… Хотел сдвинуть землю. Да кто бы ему позволил!
Я тоже хотел. Ты обещала помочь…
А потом бросила меня.
— Я не бросала тебя, мой хороший. Я никогда…
Уехала на автобусе, по жёлтым листьям. Твоё лицо в окне — последнее, что я видел. И только запах бензинового перегара долго ещё стоял в носу… Я только не понимаю — почему. Почему ты меня оставила? И теперь приходишь, чтобы мучить меня… У меня голова болит. Больно-то как! Это всё дурацкая сосулька в голове не хочет растаять…
— Нажать на кнопку?
Что?.. А, да, жми, наверное, пора… Нет! К чёрту кнопку! Я хочу тебя! Мирабелла, сладкая моя! Жамевю! Жётэм! Иди ко мне! Ещё раз, один только раз, последний, как прежде, как тогда… Совокупимся воедино! На ковре из жёлтых листьев, в платьице… Не то… Подожди… Девять, два, шесть, ноль…
Проклятая сосулька! Как больно-то, а! Мирабелла!.. Тише, тише, не брыкайся…
О грудь лилейная твоя, о эта сладость губ медовых!.. Мирабелла…
Чья-то могучая рука хватает меня за волосы. Ещё другие руки обхватывают за пояс, отрывают, поднимают, переворачивают.
Ах ты дрянь, дрянь, ты таки нажала на кнопку!
— Сашенька…
Их трое, в белом. Один — Парфёнов, бывший борец. Вся жизнь борьба, а, Парфёнов?
Двух других не знаю. Но тоже сильны. Сноровисты. Пеленают быстро. Сноровисты, сноровисты — пеленают быстро-быстро… Парфёнов, вынь сосульку, а? Не могу больше!
Один из двух других обнимает тебя за плечи — слишком вольно, слишком трогательно — достаточно близко для того, чтобы быть убитым сегодня же ночью! Нельзя безнаказанно обнимать моё жамевю!
Ты покорно выходишь рядом с ним из палаты в коридор. А я остаюсь.
И, вдавленный в пол, в этот ненавистный линолеум, в цвет опавших листьев, я кричу тебе вслед.
Не мигают! Слезятся от ветра! Безнадежные! Карие вишни! Возвращаться — плохая примета! Ты меня никогда!..
Однажды П** не проснулся.
Он встал, как обычно, умылся, выпил крепкого кофе с корицей и съел два бутерброда. Он оделся, перекинул через руку плащ и отправился на службу. Но при всем при этом он точно знал, что еще не проснулся. И самым скверным в его положении было то, что он не мог понять, лежит ли он в постели и видит сон, или же он действительно встал и отправился на службы, но продолжает спать. Ведь второе было бы очень неприятно.
В автобусе П** присматривался к людям, пытаясь по их лицам угадать, чтО они думают о нем, но они, похоже, вовсе о нем не думали.
На службе П** вел себя преувеличенно бодро и деловито, чтобы — не дай бог! — начальство и сослуживцы не заметили его состояния. Но они все же заметили. Господин Д**, его непосредственный начальник, проходя мимо, внимательно посмотрел в лицо П** и сказал: «Какой вы сегодня странный!» Это ужасно испугало П** и он удвоил свою энергию.
«Ах как было бы хорошо, — думал он, — проснуться сейчас в своей постели!» Но он не просыпался. Если все это было сном, то — очень навязчивым и крепким.
П** работал энергично, много двигался по отделу, чтобы сослуживцы не могли ни в чем его заподозрить. Однако в середине дня его вдруг посетила мысль: «А что это я так стараюсь? Ведь мне же это все только снится!»
И едва он подумал так, им сразу овладела какая-тол легкость; спокойствие посетило его душу, и он понял, что ему совершенно незачем бояться того, какое мнение о нем сложится у начальства и сослуживцев. Он умерил пыл, поудобнее устроился на своем стуле и даже стал что-то насвистывать, смотря по сторонам, на множество людей, торопливо и старательно делающих свою работу.
