И поскольку с тех пор у меня так и не заросло то место на голове
И поскольку ты ругалась круче всех на свете
И поскольку когда я наябедничала что ты ругаешься ты до синяков исщипала мне руку
И поскольку когда я первый раз пошла в школу Борн то у южных ворот меня со всех сторон обступили твои одноклассники и друзья и стали спрашивать наперебой неужели я твоя младшая сестра не знаю знала ли ты об этом
И поскольку я всю жизнь буду помнить никогда не забуду звук твоего дыхания в темноте
И поскольку когда мне было одиннадцать лет однажды вечером по радио передавали песню про длинную извилистую дорогу и сама не знаю почему я очень испугалась мне показалось что земля напичкана мертвецами даже земля вокруг цветов в нашем саду и хотя я ничего не сказала и мы обе лежали в своих кроватях ты спросила что такое тебе страшно ты догадалась хотя я молчала ты пошла на кухню сделала тост и забралась ко мне в постель мы съели его вдвоем и я заснула у тебя на плече а когда проснулась на следующее утро тарелка с крошками так и лежала на одеяле как доказательство что это был не сон
И поскольку ты умела очень долго не дышать под водой
И поскольку ты умела по ней ходить да ходить по воде однажды когда в бассейне почти не было народу я сидела на самом верху зрительской трибуны а ты шагала по воде далеко внизу в глубоком конце бассейна я была потрясена и не могла понять как ей это удается ходит себе по глубине словно бежит на месте как она держит равновесие в пустоте
И поскольку теперь ты наверное умеешь ходить и по воздуху
И поскольку я знаю где бы ты сейчас ни была ты хранишь всех нас меня и маму и папу
И поскольку ты тоже каждый раз была там да ты точно была в бассейне я тебя видела как сейчас вижу на верхнем трамплине высоко над зрительскими местами нам всегда приходилось смотреть задрав головы как ты смотришь вниз на воду и каждый раз наступает миг перед прыжком когда ты выжидаешь какую-то долю секунды кажется ты колеблешься и если захочешь можешь взять и спуститься вниз типа да пошло оно все но потом ты всегда прыгала ты делала шаг вперед доска уходила вниз потом вверх вниз снова вверх ты раздвигала руки в стороны и уже летела в воздухе вниз головой и каждый раз это было просто офигительно ты легко пронзала воздух который расступался так красиво как я не знаю что и ты входила в воду как настоящая рыба как горячий нож в масло вот как
И поскольку то был твой последний полет и ты полетела вниз сплетя руки и ноги в невообразимый клубок я знаю я все знаю и все кончилось в один миг гладь воды больше не раздавалась в стороны а застыла навеки слушай Сара пусть ты там не могла совсем не могла пошевелиться и уже ничего не могла исправить послушай ты летела очень быстро да быстрее не бывает я точно знаю потому что сегодня я там была ты летела с невиданной скоростью мне до сих пор не верится что такое возможно меньше четырех секунд гораздо меньше всего-навсего три с хвостиком я засекла для тебя время
Утро.
Сад влажен после ночного дождя. Зима еще не вступила в свои права; все вокруг завалено сором прошедшего года, а впереди целых три месяца, пока он сольется с землей и весна явит свой лик.
Дерево покрыто желто-красными лоскутами, маленькие несъедобные яблочки, половина которых лежит на земле, поклеваны. Все равно, на дереве, на земле ли, они станут добычей мороза. Кое-где на ветках еще остались листья, но новая смена, закупоренная под корой, настойчиво выталкивает их с насестов. Сирень уже совсем голая. Ревень свернулся клубком и зарылся в почву. Два его огромных листа, напоминающих о лете, закрывают от дождя газонокосилку и гниют, прильнув к металлическим лезвиям и корпусу. Новая травка словно опалена косо павшим инеем. Форсития похожа на веник из мертвых прутьев. А герань до сих пор цветет. Ноготки тоже. Маргаритки и колокольчики вянут. А солнцецвет еще в цвету. В воздухе носятся маленькие мошки, юные и бесстрашные. Пиретрум совсем зеленый. Ясколка тоже. На краю клубничной грядки под листьями, несмотря на холодное время года, изредка появляются зеленые ягодки. Их срывают самые остроглазые птицы; в небе до сих пор парят тучи птиц, деревья в саду постепенно опадают.
Утро. Местные призраки уже вышли прогуляться.
Бумажный пакет от «Маркс энд Спенсер», заброшенный ветром на забор, воскрешает призраки тысяч немолодых женщин, которые медлят у вешалок со свитерами и кардиганами, бродят по отделам еще не открытых магазинов, разглядывая одежду и сгорая от, увы, несбыточного желания помять пальцами шерстяные рукава моделей новой зимней коллекции и, приложив их к груди, вдохнуть запах новизны, пока призраки муженьков маячат у входа, руки в боки, на лице скука и бесконечное нетерпение.
В одном городке далеко на севере, в туманных и продрогших горах Шотландии призрак миссис М.Рид вновь торчит на улице перед своей бывшей лавкой, где она торговала сахарными и мятными леденцами, жвачкой, лакрицей, мятными конфетами, лепешками, шоколадными фигурками, фабричными конфетами – новинкой – и сливочной помадкой, которую сама готовила тут же в задней части магазина, на месте которой теперь бетонный квадрат автостоянки. Горы чреватых кариесом сластей в вазочках, выставленные на продажу в течение стольких лет; и все надо разложить по коробкам, взвесить, завернуть, получить деньги. Вчера двое мужчин сняли с дома вывеску «Канцелярские товары Китса», потому что Китс захотел повесить новую, а под старой, на стене, та первая надпись по-прежнему живет, как жила все эти семнадцать лет, и больше века до того, прячась во тьме под другими вывесками, жила с тех пор, как миссис Рид приказала сделать ее над лавкой, что она открыла после смерти мужа, который запрещал ей торговать, мол, это позор, и которого она не слишком-то любила – городские болтуны, посасывая ее конфеты, сплетничали, что это дело рук супружницы: приготовила шоколад по-иностранному, расплавив на огне, и влила крысиный яд; все это больше ее не касается, ведь над входом в лавку, пусть всего на день, вновь красуется солидная надпись стойкой краской в декадентском стиле: Кондитерская миссис М.Рид.
Через всю страну на край света, прочь от могучих армий северных воинов-призраков, очнувшихся от столетнего сна, в гневе обнаживших свои раны и потрясающих шишковатыми щитами, несется призрак Дианы, принцессы Уэльской, призрак исторического масштаба, королевского рода, призрак розы, живущий в миллионах потрясенных трагедией гостиных и вновь воскресший сегодня на страницах утренней «Дейли мейл», газеты, которая по-прежнему гонит тираж, пытаясь вернуть к жизни ту, что с каждой попыткой все больше уходит в прошлое: ее призрак улыбается ласково и застенчиво, как девочка – в тиаре и в куртке для верховой езды, с младенцем на руках и с букетом цветов, отведя кокетливо-скромный взгляд в сторону, помахивая рукой из кареты; через час-другой, когда утро засияет во всей красе, милосердная дева с глазами, полными печали, проплывет в вышине, глядя на бесчисленные киоски и почтовые отделения с пестрыми шеренгами открыток, на полотенца, чашки, подносы и подстаканники в тысячах сувенирных магазинов Англии рубежа тысячелетий, благословенные ее благим благословенным ликом.
А в хмуром городке далеко на юге блеклая тень актера-ребенка Соломона Пейви, умершего, едва тринадцать разменяв[48], почти четыреста лет назад, летом 1602 года, отправляется бродить по городу всякий раз после грубого пробуждения, стоит кому-нибудь прочесть стихотворение его памяти, сочиненное Беном Джонсоном[49], который знал его как одного из «детей придворных балов»[50]; призрак бродит по реконструированному театру «Глобус»[51], здесь все как прежде, но ни волшебства, ни смрада прошлого нет и в помине. Зыбкое воспоминание об актере бродит за кулисами, по галерке и балкону. Театр закрыт – межсезонье. Еще не настало время для завсегдатаев ресторанов и обширного фойе, застланного ковром. В этом году здесь шли сплошь пьесы эпохи Возрождения, а сам Соломон Пейви (в капкане эпитафии Джонсона, лишившего беднягу достойного и сладкого забвения) сегодня выбирает Уильяма, который написал свои «Ошибки» до рождения, «Цезаря» – при жизни, а «Клеопатру», к своему великому сожалению, – после кончины мальчика, которому посчастливилось играть лишь стариков, и, умерев на пороге юности, так и не довелось раскрыться в роли Джульетты, которой, впрочем, было бы далеко до его Клеопатры – Счастливый конь! Гордись, что под Антонием ты ходишь[52] – декламируя строки безмолвным фальцетом, он пересекает деревянную сцену и попадает в безлюдный зал, потом одним прыжком перемахивает через стену и парит вдоль реки над головами людей, спешащих на работу или вяло бредущих домой по новому пешеходному мосту. И дальше, по течению бесконечной угрюмой реки, там, где высится Купол Тысячелетия[53], исторический памятник современности, чье шаровидное нутро по мере приближения нового года все больше наполняется страхами, бахвальством, пафосными речами и пустотой, где свист падающей сверху веревки призывает на мгновение призраков всех тех, кто упал в объятья смерти с виселицы, что, стояла здесь задолго до всяких куполов, и они несутся, раскачиваясь взад-вперед, мимо сонных сторожей, сквозь ворота с электросигнализацией, а камеры наблюдения прилежно фиксируют их отсутствие.
