Теперь я, конечно, подозреваю, что ее обмороки были подстроены, однако у нее был недюжинный драматический талант. Я всегда восхищался ею. Когда она не могла больше воздействовать на меня эмоционально, она принялась манипулировать мною с помощью намеков. Теперь никому не удастся шантажировать меня, вызывая во мне чувства вины или стыда: я научился сопротивляться этому. Я начал считать ее «припадки» чем то вроде соревнования между нами. Я никогда не оставлял ее одну и не испытывал к ней ничего, кроме постоянного сочувствия, но и не позволял ей добиваться желаемого таким изощренным способом. Даже если она просто хотела, чтобы я провел с ней выходные или сходил с нею в кино. Если она спрашивала меня о чем-то прямо, то всегда получала честный ответ. Другими словами, я пытался научить маму вести себя рационально. Но мне это так и не удалось. Мне было четырнадцать, когда я понял, что мама перестала видеть во мне сына. Она хотела, чтобы я занял вакантное место ее дедушки! Я понял не только то, как мне следует вести себя с ней, но и то, чего именно она от меня добивается. Отказывая ей, я теперь не сопротивлялся слепо. Я перестал оказывать ей такие знаки внимания, которые считал неподобающими.
Это не объясняет мою душевную болезнь, мою проявившуюся в детстве способность видеть и слышать невидимое и неслышимое для других, мои периодические приступы паранойи. При этом мои отношения с женщинами, как мне говорят, абсолютно нормальны. Связи обычно длятся столько же, сколько у большинства моих друзей. Мне трудно жить с кем-то, когда сознание выходит из-под моего контроля. Но это не признак психологической травмы. Я любил маму. Мы вместе пережили войну.
Должен признать, что мне нравятся руины. Как всякий мальчишка, я любил разбомбленные здания, потому что они предоставляли мне и свободу, и приключения. Ничто не нравилось нам больше какого-нибудь пустого дома, особенно если он остался почти нетронутым. Мы научились ходить по стропилам и балкам, обходя ненадежные перекрытия. Мы научились проверять стены. Научились находить такую часть дома, которую необходимо было подтолкнуть и разрушить для того, чтобы оставшаяся часть дома стала более безопасной. Поднимаясь по качающимся лестничным пролетам, пытаясь добраться до чердака, мы могли с точностью определить, обвалится крыша или удержится. Однажды мы протащили с верхнего этажа до усыпанного битым кирпичом садика пианино, помяв куст роз и подняв огромное облако пыли, которое нас и выдало, так что нам пришлось бежать прочь.
Подвалы нас пугали. Мы боялись, что среди вонючих матрасов и гниющего дерева самодельных бомбоубежищ окажутся трупы. Обычно подвалы были залиты водой и воняли мочой. Мы подносили спички к трубам, чтобы узнать, сохранился ли в них газ, пили воду из кранов, которые кто-то открыл и не успел закрыть, носили к прудам старые ванны, и они всегда тонули, не успевали мы проплыть и несколько ярдов. Дни нашего детства были золотыми. Наши родители праздновали прекращение бомбежек. Они остались в живых, и это было прекрасно!
Поскольку мы уцелели, мы уже не боялись Бомбы. Мы не задумываясь делали самопалы из стальных трубок, набивали их порохом и палили по своим любимым целям. Шариком, пушенным из такого ружья, можно было запросто пробить забор из рифленого железа. У нас были ракетные установки, гранаты, сделанные из обрезков труб. Поджигали мы их с помощью фитилей. Мы делали «коктейль Молотова», таская у родителей драгоценный парафин. А из велосипедных насосов — огнеметы, наполняя их бензином и поджигая. Стоило толкнуть ручку — и через несколько секунд вырывался яростной струей огонь. Можно было окунуть руки в бензин и поджечь их, пугая всех, кто не знал секрета: горели пары бензина, а не кожа. Используя тот же способ, я научился глотать огонь, но когда я попробовал покрутить в зубах бритвенное лезвие, сильно порезал язык. До сих пор я не уверен, можно ли это сделать на самом деле или тот человек, который показал мне этот фокус, просто меня дурачил.
Мы стреляли друг в друга из пистолетов-пулеметов «стен». У них не было казенной части, но в остальном они были точь-в-точь, как в Британской армии. Мы самозабвенно играли среди руин, под летним небом, и мне кажется, что мы отдавались игре с большим наслаждением, чем современные дети. Мы бродили по огромной территории и, вырастая, еще больше расширяли ее за счет велосипедных прогулок.
Школа была для меня тюрьмой, в которой свою власть надо мной проявляли люди, не заслужившие на это права. К десяти годам я промучился в трех обычных и еще в одной частной школе. Больно было везде — различалась только природа боли. Повсюду меня изводили и унижали. Самостоятельно научившийся читать в возрасте четырех лет, я разом прочитал все учебники и начал скучать уже через неделю после начала занятий. Директор школы сказал маме, что, по его мнению, мы несовместимы, хотя там и было многое, что доставляло мне наслаждение: лес, ферма с поросятами, само старое здание в стиле тюдор, где было много тайных ходов, которые было нетрудно обнаружить. Пользуясь этими ходами, мы совершали ночные рейды в кладовую или незаметно выбирались на улицу. По ним я трижды пытался бежать, но после побега начинал плутать в лесу, и меня ловили местные жители. В той школе мне очень нравилась форма, и я продолжал носить зеленые вельветовые штаны и коричневый вязаный жакет еще долго после того, как ее покинул.
Пока меня не отправили домой, большинство моих однокашников верили моим сказкам о том, что я вырос среди волков в индийских джунглях. Плагиат прошел незамеченным, потому что в то время Киплинг считался реакционным писателем, по крайней мере в курсе политической истории, преподававшемся в «Куперз-Холл». Кое-кто, однако, начал сомневаться в моей легенде, когда под свист моих недругов во главе с Томми Ми, требовавших, чтобы я показал свои навыки, я залез на большой дуб рядом с художественной мастерской и не смог слезть без помощи старшего воспитателя. Вскоре после этого я подхватил свинку и попал в изолятор. Там на меня впервые снизошло видение Христа: у него были самые обыкновенные голова и плечи, светлые волосы, красивая борода, бледная кожа, голубые глаза. И одеяние на нем было голубым. Он улыбнулся мне, сложив пальцы в знак благословения. К тому времени, когда меня выписали, я успел вдобавок повидать сэра Френсиса Дрейка, короля Георга Шестого, еще живого, сэра Генри Моргана, и множество менее примечательных призраков. Поскольку я уже имел в школе печальный опыт наказания за то, что они называли игрой воображения, я решил никому не говорить об этих духах, но сам был крайне возбужден. В конце концов я доверился своему другу Бену Френчу и поведал ему эту тайну. Его мать была уборщицей в школе, а отец — вполне состоятельным американцем, служившим в Королевских ВВС еще до войны.
Когда я оправился от свинки, летние каникулы еще не начались. Пока мама была на работе, а Бен в школе, я поехал на велосипеде в Митчем, мимо заново отстроенных магазинов, библиотеки, бюро ритуальных услуг и маслобойни, в район, известный под названием Роки, в конюшни. Я отправился туда, чтобы навестить своих друзей-цыган. Ма Ли и две ее приземистые дочки, Мари и Фиби, как всегда, встретили меня приветливо, но вот мальчишки относились ко мне как к чужаку. После войны мы часто играли вместе, а теперь они с явным возмущением покрикивали на лошадей, в то время как я сидел в гостиной, пил чай и рассказывал дамам о школе и о том, как выглядели мои привидения. У всех троих были массивные золотые серьги, а у Ма Ли сверкали золотом зубы. У них была кожа оливкового цвета и кудрявые темные волосы. Все девочки и мальчики были очень похожи друг на друга, в одинаковых старых джемперах, молескиновых брюках, высоких сапогах. Моей первой девушкой была цыганка. Я спал с Мари, хотя она была на два или три года старше меня. Рано утром она вставала и исчезала. Насколько я понимаю, между нами ничего такого так и не произошло. Она заботилась обо мне, когда моя мама уехала по делам.
Ма Ли гадала на чайных листьях. Не знаю, для чего открыла она мне свои секреты. Мари научила меня гадать на картах, не на этих новомодных картах Таро, которыми пользуются хиппи, а на настоящих игральных картах. А вот Фиби умела предсказывать судьбу по руке. Старик Ли не возражал против того, что его жена привечает меня, и научил кататься на пони без седла. Я помню запах конюшен, запах пота и мокрой мешковины, овса и навоза, смешанные с ароматом фиалковой воды, которой Мари пользовалась лет с семи. Старик Ли разрешил мне помогать ему убирать в конюшнях, кормить пони и впрягать их в тележки с помощью упряжи, украшенной медными бляшками в виде солнца, луны и звезд. Никаких других украшений на цыганских пони и не было. Вняв моим мольбам, Мари научила меня нескольким словам своего языка, которого, как я подозреваю, она и сама толком не знала. Слово «ром» означало «мужчина», а «морт» — «женщина». «Чур» — «вор», а «дистарабин» — «тюрьма». Словом «тамо» она иногда называла меня, и оно означало «малыш». Лошадь они называли словом «прад». Значительный пласт цыганского, смешанного с арго, перекочевал затем в театральный, а оттуда в гомосексуальный язык.
