— Прекрасно, но лично я предпочитаю избрать менее исключительную меру. Мадемуазель де Кергантелек, сейчас вас доставят в тюрьму Флери-Мерожи. Скоро я вызову вас в этот кабинет, чтобы подвергнуть подробному допросу.
Мы сидели лицом к лицу, но с таким же успехом могли бы беседовать и по телефону, ибо он снова избегал глядеть на меня. Впрочем, я была благодарна ему за это презрение — оно дало мне силы не раскиснуть. Такого удовольствия я не хотела ему доставлять. Напротив, я ответила невозмутимым тоном маркизы, отсылающей своего мажордома в людскую:
— О, прошу вас, не стесняйтесь меня вызывать. Для вас я всегда постараюсь найти свободную минутку.
Мэтр Кола, восхищенный бесстрашием своей клиентки, разразился смехом, правда, слегка принужденным. Затем он поцеловал мне руку, и я ушла в сопровождении двух жандармов, которые, словно по мановению волшебной палочки, возникли неведомо откуда.
Ну чистое кино! Все было разыграно по заготовленному сценарию. Когда меня запихивали в «автозак», шофер пробурчал: сколько можно ждать, совсем обнаглели! Внутри беззвучно рыдала девчушка лет двадцати. Видно, ей пришлось сидеть там довольно долго — она наплакала чуть ли не лужу слез. Но так и не открыла рта. Я тоже молчала. Меня сковал ледяной холод испуга. Я дрожала, думая обо всех этих девчонках, которых на долгие месяцы лишили нормальных отношений с мужчинами. А старухи! А те женщины, что держат их взаперти! От страха у меня прямо кишки слиплись. Рот заполнила кислая слюна. Вот когда я была на грани истерики. Мужество покинуло меня, ушло, как вода в сток. Стараясь сдержаться, я искусала в кровь губы. Только бы не разнюниться, только бы сохранить видимость сильной, непобедимой женщины, которой все нипочем. Каким-то чудом за время переезда мне удалось вновь обрести подобие невозмутимости. Я мысленно твердила себе: «Держись, детка, держись королевой, относись ко всему проще. Вообрази, будто играешь роль. Не спорь со сценаристом, веди себя как та же Герьерша, которая выполняет условия контракта и больше ничего». Конечно, у меня могло и не получиться. При любом проявлении сочувствия я бы разрыдалась как последняя дурочка. К счастью, тюремная администрация не дремала. У правосудия осталась масса заповедных уголков, где о правах и не слыхивали, и этим вечером надзирательница решила мне это доказать. Ее агрессивность вернула мне душевные силы. Я нуждалась во врагах, чтобы держаться стойко.
Но еще до того, как столкнуться с ними, я поняла, что попала в сумасшедший дом. Любое движение производило адский шум, повторявшийся громкими отголосками. Архитектор, полная бездарь, явно ушибленный стилем Ле Корбюзье, возвел какое-то бредовое сооружение, напоминавшее замок Синей Бороды, с укреплениями и подъемным мостом… На дворе стоял 1991 год, а здесь вы словно оказывались в декорациях фильма «Имя Розы». Повсюду двери: деревянные, железные, стеклянные, решетчатые, с ключами, с кодами, дневные, ночные и так далее… И все как одна хлопали! А бетонные, плиточные и железные полы отзывались оглушительным эхом. Это была настоящая психушка — люди уже не изъяснялись на человеческом языке, они визжали. Входя в тюрьму, говоришь по-французски. По выходе из тюрьмы вашим родным языком становится шум. Такой, что свихнуться можно. Впрочем, большинство надзирательниц и впрямь ненормальные. Мне это стало ясно с первой же минуты.
Меня ждала фурия. Злобная тварь. Маривонна Делафон. Этой несчастной выпала жизнь, где для нее не было никакой роли. Но, увидев меня, она обрела ее, и это была роль палача. Она нашла себе жертву и обрушилась на меня как холодный душ. Каждое ее слово резало, точно бритва:
— Ага, значит, вот она какая, эта шлюха из «Пуату». Хорошо, что я тебя дождалась. По телеку в новостях они тебя не показали. Представь себе, мой муж работал в «Пуату», и они его вышибли ради того, чтобы метелки вроде тебя могли бросать на ветер миллионы. Ну ничего, теперь мы с тобой будем часто видеться.
И так далее в том же духе. Она явно намеревалась устроить себе развлечение за мой счет. Что делать? Не реагировать? Оправдываться? Или не уступать ни пяди земли врагу? Когда она мне сказала: «Я таких поблядушек, как ты, каждое утро по одной щелкаю», я ответила зазывным тоном опытной развратницы:
— Неплохо придумано. Последнее время я в «Пуату» как сыр в масле каталась. Попробуйте, я наверняка придусь вам по вкусу.
Она не ожидала, что я ее отбрею, и вскочила со стула с такой разъяренной физиономией, что я подумала: сейчас даст мне пощечину. Но нет, до этого еще не дошло. Она только схватила меня за руку и под предлогом взятия отпечатков пальцев буквально расплющила ее на штемпельной подушечке. Я чуть не вскрикнула, но все же моя гордыня оказалась сильнее боли: я ограничилась тем, что вытерла пальцы об ее стол. В бешенстве она снова кинулась на меня и мощным толчком плеча отбросила к фотоаппарату. Вторая надзирательница спросила, с чего она так разошлась, в ответ она что-то неразборчиво буркнула и вернулась на свое место. Через тридцать секунд она протянула мне голубую карточку с цифрой 31326. И прорычала:
— Не вздумай разыгрывать здесь маркизу, ты, подстилка! Отныне ты просто тюремный номер и ничего больше. Карточку не терять, всегда носить при себе. А теперь пошла отсюда!
Я только об этом и мечтала. Ничего, она еще свое получит. С этой минуты я твердо решила, что она дорого заплатит за свои издевательства. Они возродили во мне боевой дух настолько, что я уже не обращала внимания на последующие унижения. Ибо, не стану скрывать, там заставляют хлебнуть их досыта. Мне приказали раздеться; надзирательница бросила на пол мою одежду, отшвырнула ее ногой и ощупала меня всю, с головы до ног, вплоть до волос, перебрав их в поисках спрятанных ценных предметов, после чего я десять минут стояла в чем мать родила, пока эти дамы решали, в какую камеру меня засунуть. Наконец все кончилось. На мой счет записали 2200 франков, которые были при мне и из которых вычли за трусики, мыло, шампунь и расческу; мне сунули в руки поднос с зубной щеткой, пастой, стаканом, тарелкой и прибором и… bye-bye! Я стала частью тюремной системы, и мне оставалось только отправиться в свою темницу. Что я и сделала, зажав под мышкой выданные полотенца. Было два часа ночи.
Моя сокамерница встала, чтобы встретить меня. Камера была такая чистенькая, что хоть на полу спи. Соседка настояла на том, чтобы постелить мне постель на нижней койке, пока я стирала свои трусики, носки и майку. Она говорила мягким голосом с легким гваделупским акцентом. В какие-нибудь полминуты она свела мою трагедию к самой обыкновенной истории:
— Пособничество при расхищении общественных фондов. Да это сущие пустяки. Ну самое большее огребешь лет пять. Они не имеют права держать тебя в предвариловке больше шести месяцев. Значит, к Рождеству выйдешь на волю. За это время мы и познакомиться-то как следует не успеем.
Она еще что-то говорила, но я уже спала, мгновенно провалившись в сон. Это была моя единственная спокойная ночь в тюрьме Флери. Потом меня регулярно будили надзирательницы, которые с грохотом открывали глазок и каждые два часа включали лампочку в камере; неоновые трубки в коридоре, чей свет проникал под дверь; вопли девиц, впадавших в истерику от страха, тоски и удушливой летней жары… Но в ту, первую ночь я ничего этого не слышала и спала без задних ног. Так что в семь утра, когда стали разносить завтрак, Беа долго трясла и расталкивала меня, чтобы привести в чувство.
Полиция нагрянула ко мне в четверг на рассвете, теперь была суббота, иными словами, начался двухдневный уикенд, и обо мне все забыли, вычеркнули из жизни, никто не пришел меня утешить, мне оставалось сидеть и оплакивать свою горестную судьбу; кажется, скоро я до того раскисну, что меня придется собирать по кусочкам. Думаю, Лекорр именно на это и рассчитывал. Но ему не повезло: за те дни, что я сидела тут, всеми покинутая, Беа оградила меня своей поддержкой от жестокой реальности. Высокая, тучная, с гладкой, благоухающей ванилью кожей и огромными зелеными глазами, она смеялась так заразительно, что любые горести тут же отступали на задний план. Она меня надушила, накрасила и потащила на прогулку, а заодно в тюремный ларек, где раздобыла мне косынку, блузку и темные очки — на тот случай, если понадобится скрыть заплаканные глаза. Девчонки из ее банды торговали наркотиками, воровали, жульничали, избивали прохожих… Стыдно признаться, но их преступления, когда она рассказывала о них, помогали мне взбодриться. Я ничего не могла с собой поделать, не вечно же мне плакать. В полдень все вернулось на свои места, я стала прежней «неукротимой», и, когда нам принесли две мочалки — одну зеленую, из шпината, другую желтую, из панированной рыбы, я тут же спустила их в унитаз. Беа посмеялась от души и продала мне ананас, купленный одной из арестанток в тюремном ларьке, сказав: «Будешь привередничать, скоро загнешься — либо тебя сломают, либо сама сломаешься; я, например, пережидаю грозу и живу себе дальше как ни в чем не бывало. Тюрьма для того и служит, чтобы мы на каждом шагу о ней помнили». Беа здорово помогла мне; благодаря ей я не расклеилась и не стала одной из тех затравленных арестанток, что проводят жизнь, прильнув к решетке, делают из каждой мухи слона и раскрывают рот исключительно для жалоб. Мне оставалось ждать, и я стала ждать. Хотя очень скоро захотелось повеситься от тоски. И это понятно: тюремная публика отнюдь не сливки общества. Если вы думаете, что в тюрьме Флери каждой твари по паре, вы глубоко заблуждаетесь. Ни герцогинь, ни чемпионок мира, ни звезд, ни седовласых старушек здесь не увидишь… Только потаскухи из предместья с одной извилиной в мозгах. Если бы Земля начала вращаться в обратную сторону, до них это дошло бы лет через двадцать, не раньше. Поскольку лично мне требуется для адаптации пара минут, я сразу поняла, что все они дуры набитые. Но несмотря на это с некоторыми можно было и пошутить, и посмеяться, так что не хочу строить из себя высоколобую интеллектуалку. Взять хотя бы Александра: прошло бог знает сколько времени, пока я не уразумела, что скорее в аду снег пойдет, чем он пошевелит пальцем ради меня. От любви я поглупела вконец. А мой адвокат, бандит, переметнувшийся на его сторону, позаботился о том, чтобы я как можно дольше оставалась слепой.
