По-прежнему делали все, четко выполняя приказы.
Сразу вниз не пошли. Торопиться не надо. Время у них не ограничено, так что подготовиться можно спокойно. Остановились на вершине горы. Шемихаза оглядел своих соратников, с которыми ему теперь предстояло жить вечно.
— Вот что, братья. Мы все знали, на что идем, когда принимали это решение. Здесь и сейчас еще можно вернуться назад. Но только здесь и сейчас. Потом такого случая не будет.
Двести молчали. Похоже, никто не собирался изменять задуманному.
— Ну что ж, это наш выбор. Так мы решили, и теперь это наша судьба. Давайте же поклянемся, что никто не отвернется от нашего дела и никто не предаст своих братьев.
В честь данной клятвы гору назвали Хермон.
Пути назад больше не было.
Их учили хорошо, все действия были доведены до автоматизма. Из каждого второго десятка выбрали по лазутчику и отправили вниз: разведать обстановку, посмотреть, что происходит, предупредить о неожиданных опасностях, которые по незнанию предусмотреть не могли.
А Шемихаза все это время смотрел с горы вниз. Там расстилалась удивительной красоты долина, покрытая зеленью, расчерченная квадратами посевов и поселений. Там текла неведомая ему жизнь, которая так тянула и тянула к себе. Того, что оставил, было не жаль. Шемихаза сам себе удивлялся. Он думал, что его все же будет тянуть обратно, ведь там осталось все, что он знал и умел в этой жизни, но он не жалел, все затмевал интерес к тому, что ждало их впереди.
Разведчики вернулись, и по их лицам Шемихаза понял: что-то они увидели. Все превратились в слух, внимая каждому их слову.
— Там, — начал старший, — много селений, народ добродушный, красивый. Мы с ними в контакт не вступали, но это видно — по тому, как общаются друг с другом. Живут, конечно, очень бедно. Просто до ужаса бедно. Рассчитывать по звездам не умеют, поэтому с урожаем у них постоянная беда. Трав не знают. Магии нет. Вообще, ни одного мага, колдуна или шамана мы не видели. Лекарей, понятное дело, тоже нет. Зато болезни есть. В общем нищета и убожество.
Он замолчал.
— Продолжай, — велел Шемихаза. — Я же вижу, что ты что-то хочешь сообщить и боишься.
— Да тут дело не в страхе, — ответил лазутчик. — Есть там одна штука, с которой мы никак не могли разобраться.
— И что это?
— Женщины.
— Кто? — не понял Шемихаза. Остальные сомкнули кольцо вокруг разведчиков потеснее. Двести воинов внимали словам в такой тишине, что было ясно слышно даже тем, кто стоял далеко.
— Женщины, — повторил старший. — Они сильно отличаются от нас. Очень сильно. Они вообще-то совсем другие. И когда смотришь на них, то испытываешь странное чувство. Я не могу тебе его объяснить, Шемихаза, потому что сам испытал его там впервые. Но что-то мне подсказывает, что мы все сделали правильный выбор. Наше знание было неполным, потому что такого мы раньше не знали. Да я и теперь не знаю, собственно.
В глубине души Шемихаза ликовал: не зря он затеял это предательство (ну а как еще назвать?). Предстояло открыть что-то неизвестное, а могло ли быть большее наслаждение, чем познание неизвестного?
Но внешне он оставался совершенно спокоен, за бесстрастное выражение лица многие считали его высокомерным.
— Ну что ж, — решительно сказал он, — спускаемся. Будет интересно.
Действительно, женщины поразили их больше всего. И разведчик оказался прав: когда ты смотрел на них, то внутри росло какое-то странное чувство. Что-то щемило, хотелось казаться лучше, сильнее, мудрее, хотелось бесконечно слушать, как они смеются, видеть их глаза, которыми они умели так стрелять, что самые могучие воины оказывались бессильны перед этими стрелами.
Но впереди их ждало еще много удивительных открытий.
Вы когда-нибудь слышали вопли утоляемой страсти, которые одновременно издают четыреста человек? О, Шемихаза понял, почему его так тянуло вниз, к этим людям. Тягучее, ни с чем несравнимое наслаждение, которое он испытал, когда смешливая девица затащила его в шалаш и, упав на землю, раздвинула ноги и повалила его на себя — это наслаждение заставило его зарычать, завопить, застонать. И вместе с ним рычали, стонали и вопили двести воинов, им вторили двести прекрасных девушек, впиваясь зубами в их шеи и ногтями — в их спины.
А с вершины Хермона взлетели орлы, поднятые этим могучим рыком, огласившим долину, и начали описывать круги, пытаясь рассмотреть, что же такое случилось этой ночью в спокойном и тихом распадке меж горными хребтами.
Оглушенный, опустошенный до звенящей пустоты, плохо соображающий, Шемихаза выполз из шалаша и уставился в звездное небо, пытаясь понять, что с ним сейчас произошло. Из соседнего шалаша выполз Езекиэль, уселся рядом с начальником, точно так же уставился в ночное небо.
— Что это с нами было, Шемихаза?
— Не знаю. Но прекрасней этого до сих пор со мной ничего не случалось.
Помолчали, отдышались.
— Правильно мы спустились, а, Езекиэль?
— О чем речь, Шемихаза!
И они снова замолчали, продолжая переваривать происшедшее и боясь расплескать то, что теперь навечно хранилось у них внутри, в хрупком сосуде сердца.
Они взялись за дело споро, по-военному, как привыкли. Нельзя было допустить, чтобы те, кто приносил им столько радости, жили в таком унизительном невежестве. Работа нашлась всем.
Шемихаза учил собирать целебные травы и корни, показывал, чем они отличаются друг от друга, какое действие вызывают, от чего может помочь полынная настойка, а чему может научить золотой корень.
Хермони, главный специалист по чарам, объяснял начальные основы магии, колдовства и, как ни странно, учил и кожевенному ремеслу. Теперь шкуры животных не выбрасывали, а стали шить из них одежды, спасающие от холодного ветра.
Коханиэл разъяснял знамения звезд и учил читать по их расположению времена года. Урожаи пошли споро, обильно, эти нижние всему обучались быстро, вот и научились вовремя сеять, и теперь уже сами определяли, когда пора жать. Даже спорили с Коханиэлом иногда.
Азраэль научил пользоваться вспышками молний. На открытое место вытаскивали срубленное дерево, ставили его на попа, и только в него попадала молния и сухая древесина вспыхивала, тащили в селение. Люди с удивлением обнаружили, насколько вареное мясо вкуснее сырого, и насколько теплее, если у тебя в жилище потрескивает огонь.
Пришлось, правда, перестраивать жилища: шалаши сгорали один за другим, воины еле успевали спасать неловких хозяев, пытавшихся развести огонь пожарче, чтоб стало еще теплей. Поэтому Даниэль учил их, как находить особую глину, как замешивать ее с водой и соломой, как обжигать на костре, чтобы получались красивые оранжевые кирпичики. А из них уже было очень удобно складывать дом. Потом его можно было еще и украсить крышей из пальмовых листьев. И не надо бояться, что такой дом сгорит — от огня стены становились только крепче.
Натаниэль учил различать знамения луны. Поэтому он больше всего пользовался женским вниманием: ведь теперь женщины могли точно знать, когда начнется кровотечение и когда произойдет зачатие.
А вот Арэтакой — тот стал главным авторитетом у мужчин, ибо рассказал им о знамениях земли. Теперь охота стала гораздо более удачной, добытчики научились читать следы зверей и с тех пор точно знали, куда побежал олень и в какой стороне скрылась лисица.
Шамшиэль, в свою очередь, научил различать знамения солнца. Это было важно. И еще он учил их считать.
В общем, все занимались привычными делами, а по ночам…
По ночам долина по-прежнему оглашалась сладострастными стонами. Дочери людей истово одаривали мудрых пришельцев любовью, и к этому пришельцы никак не могли привыкнуть. Это не надоедало, и за это можно было отдать все, а не только те жалкие, как считали сами воины, знания, которыми они щедро снабжали своих подруг и их родственников. Это была самая ничтожная плата за неведомое ранее наслаждение.
От этого наслаждения у стройных красавиц становились выпуклыми плоские животы, набухали груди, расширялись соски, и в глазах мутнело что-то непонятное, ведомое им одним. А потом стали появляться на свет один за другим красные кричащие младенцы, которые теперь занимали все внимание матерей, воркующих над ними, не отпускающих их от себя ни на секунду, кормящих жирным вкусным молоком, щедро брызжущим из увеличившихся грудей.
Все двести собирались время от времени вместе, делясь впечатлениями от той жизни, которой им приходилось теперь жить. И все согласились друг с другом, что их захватило еще одно новое чувство, ранее неизвестное. Красные кричащие младенцы вызывали щемящее беспокойство, их нужно было защитить — пока непонятно от кого или отчего, но обязательно защитить. И перехватывало горло, когда видели, как хватает беззубый рот большой розовый сосок и как склоняется над младенцем улыбающаяся подруга, и не было в мире прекрасней зрелища. И все согласились с этим.
