— О, очередной похититель огня, — комментирует Дженни мое упоминание о единственном собеседнике на скучном ужине.
— Вон тот старпер — похититель огня, — определяет она с виду обаятельного идеалиста.
В свои восемьдесят я напишу, как мы с одним режиссером сидели у него в номере и он уверял, что девушки обожают, когда ими «руководят» во время минета.
— Надо же, — ответила я. А что мне было сказать?
— Ну не знаю, они прямо тащатся.
Я опишу псевдосвидание с человеком, работами которого я восхищалась. В тот день я была в белом платье, испачканном всего лишь в одном месте; такси мчало нас по даунтауну, я откинулась на спинку сиденья, обитого рваным кожзамом, и думала: свершилось, теперь я настоящая взрослая тетка. А в четыре утра, когда я потянулась за поцелуем, человек сделал каменное лицо. Я ударила его по сжатому рту, круто повернулась и побежала по улице так быстро, как не бегала ни до, ни после. Мне было жутко стыдно. Оступившись единственный раз, я дала повод говорить о себе: «Она отдается так же легко, как все остальные. Только одного и хочет».
Я опишу другого режиссера, еще старше предыдущего; однажды по дороге из бара я заметила, что он без видимой причины прихрамывает. После того как я отказалась работать над его фильмом, сославшись на создание собственного шоу, он отправил мне мейл (им я тоже поделюсь): «Как ты могла упустить возможность стать частицей фильма, на котором студенты будут учиться годы спустя, ради типичной однодневки для „TV Pilot“?» В кавычках! Он поставил название в КАВЫЧКИ!
Потрясенная, я читала и перечитывала это письмо, не в силах издать ни звука: мне челюсть сводило от ярости.
А потом вообразила ту же боль и злость, увеличенную пятидесятикратно — так должен был чувствовать автор письма, человек, думающий, что жизнь — игра, в которой выигрыш одного означает проигрыш другого, девушки — твой реквизит, а творчество других — всего лишь побочные ветви грандиозного божественного замысла: продвижения твоих собственных планов. Как же это, наверное, больно и душно терпеть. И я решила, что никогда не буду завидовать. Никогда не буду мстить. Не потерплю угроз ни от старых, ни от молодых. Каждый день буду раскрываться навстречу утру, как маргаритка. И делать свою работу.
Представляю себе такую картину: «похитители огня» собрались за длинным переговорным столом, как министры, и обсуждают меня. «Она хитра и умеет манипулировать», — говорит один. — «Она готова на все, лишь бы добиться своего, — говорит второй. — Надо быть во сто раз красивее, чем это, чтобы прорваться вверх через постель». — Вступает самый старый из них: «Знаете, пару раз мы с ней неплохо развлеклись, милая девочка, интересно, что из нее выйдет».
Но больше всего меня пугала другая мысль. Она-то и заставляла меня поддерживать общение даже тогда, когда мне уже давно было от него не по себе, самоутверждаться перед этими людьми снова и снова. Я продолжала отвечать на их звонки, с готовностью принимала приглашения выпить вместе в тот час, когда мне уже полагалось видеть сны, участвовала в скучных разговорах и принуждала себя еще долго оставаться за столом, несмотря на чувство неловкости. Я бдительно следила за тем, чтобы не дать им повода сказать: «Она глупа. Ее можно не бояться».
Одна моя подруга, чей независимый характер меня всегда восхищал, призналась, что ситуация ей знакома:
— Я сняла свой первый фильм, и все эти мужики повылезали из щелей… на что-то рассчитывая.
Когда-то она была панком, настоящим, а не из тех, кто покупает одежду в торговом центре.
— Им было невдомек: я не затем пришла, чтобы дружить. А затем, чтобы уничтожать.
Я сказала ей, что уже вышла из группы риска, но тут (было два часа ночи) мой телефон зазвонил, и меня на миг охватил ужас. Кто еще знает мой номер, но не знает, как им следует пользоваться? Сообщение, надиктованное тихим голосом: «Если у тебя есть минутка, буду рад поболтать. Ты хорошо слушаешь».
А знаете, почему я слушала? Потому что мне это было необходимо. Я хотела выучиться, вырасти и удержаться.
«Смотрите-ка, — говорили они себе, — какое маленькое, хорошенькое режиссерообразное нечто».
Погодите, вот будет мне восемьдесят!
Раздел пятый
Цельная картина
Мне восемь лет, и я всего боюсь.
Вот неполный список того, что мешает мне спокойно спать: аппендицит, тиф, проказа, мясо нечистых животных; еда, которую я не видела до извлечения из упаковки; еда, которую сперва не попробовала мама, чтобы в случае чего мы умерли вместе; бездомные, головная боль, изнасилование, киднеппинг, молоко, метро, сон.
Учитель пришел в школу с покрасневшими глазами — наверняка заразился Эболой. Я жду, когда у него из ушей польется кровь или он просто упадет замертво. Я больше не прикасаюсь к шнуркам (слишком грязные) и не обнимаю взрослых, не принадлежащих в моей семье. В школе нам рассказали о Хиросиме, я прочитала «Садако и тысяча бумажных журавликов» и тут же поняла, что у меня лейкемия. Один из симптомов лейкемии — головокружение, а у меня оно бывает, если я слишком быстро сажусь в кровати или кружусь по комнате. Поэтому я готовлюсь умереть примерно через год, все зависит от того, как быстро будет развиваться болезнь.
Родители забеспокоились. Растить ребенка и так нелегко, а особенно — если он заставляет обследовать все продукты и лекарства в поисках повреждений на шве упаковки. Жизнь до страха я помнила смутно. Каждое утро за пробуждением следовал миг блаженства, но потом я окидывала взглядом комнату и вспоминала свои дневные кошмары. Я спрашивала себя, неужели это навсегда, на веки вечные, и пыталась вспомнить те минуты, когда чувствовала себя в безопасности: воскресное утро, я лежу в кровати рядом с мамой; я играю со щенком Изабель; я в гостях и должна остаться на ночь, но прямо перед сном меня забирают домой.
Однажды вечером я доконала папу своим поведением, он ушел и три часа гулял по улицам. Пока его не было, я принялась планировать, как мы будем жить без него.
В четвертом классе моей лучшей подругой была учительница Кэти, хорошенькая полная женщина с волосами как желтые ершики для курительных трубок. Ее одежда походила на бабушкины простыни: ветхая, в цветочек, а пуговицы все разные. Кэти сказала, что я могу задавать сколько угодно вопросов: о приливных волнах, о своих носовых пазухах, о ядерной войне. Отвечала она расплывчато и обнадеживающе. Сейчас я понимаю, что ответы объяснялись ее религиозностью, конкретно — подразумевали веру в христианского Бога. Кэти чувствовала, когда я начинала нервничать на уроке, и бросала мне взгляд, говоривший: «Не волнуйся, Лина, сейчас все пройдет».
Кроме Кэти я общалась с Терри Манджано, школьной медсестрой. Терри стриглась под ежика и любила ходить в новогодних свитерах независимо от сезона. К здоровью она относилась по-деловому, и это меня успокаивало. Делилась данными статистики (только у 2 % детей возникает синдром Рейе на фоне лечения аспирином), рассказала, что полиомиелит искоренен. Она серьезно выслушала мою историю о том, что я ехала в метро с краснолицым мальчиком и могла заразиться от него скарлатиной. Порой она разрешала мне полежать в задней комнатке на верхней койке, в темноте и прохладе. Прижавшись щекой к клеенке, я слушала, как она прописывает старшеклассницам пилюли и тесты на беременность. Вдруг мне повезет, и она не отправит меня обратно в класс.
* * *
Жизнь никому не дается легко, и наступает момент, когда вам предлагают наведаться к врачу. Я уже привыкла, что мне все время надо к кому-то ходить: к аллергологу, к мануальщику, к репетитору. Я стремилась чувствовать себя лучше, и это помогло мне преодолеть страх перед испытанием, которое вообще-то назначают психам. У моих родителей тоже есть лечащие врачи, а родители мне ближе всех. Папиного врача зовут Рут. Я с ней не встречалась, но однажды попросила папу ее описать. Он сказал, что Рут старше него, но моложе бабушки, и у нее длиннющие седые волосы. Я представила себе ее кабинет: коробка без окон и два стула. Интересно, что Рут думает обо мне. Папа точно что-нибудь обо мне говорил.
— Можно мне тоже к ней ходить? — спросила я.
Папа объяснил, что так не делается: у меня должно быть свое место, где я могу высказывать сокровенные мысли. И вот мы поехали в другую часть города к моему личному врачу. По какой-то причине сложилось так, что на все консультации, связанные с психикой, меня отвозил папа, а физическим здоровьем занималась мама.
Мой первый доктор, бабушкина ровесница, с фиолетовыми волосами и каким-то немецким именем, задала мне ряд легких вопросов, после чего предложила поиграть в игрушки, разбросанные по полу. Я угадала ее намерение получить таким образом побольше разной информации и нарочно постаралась подчеркнуть свое одиночество и склонность к рефлексии. Устроила гражданскую войну между человечками из «Лего» и аварию кабриолета, в котором сидели поддельная Барби и, справа от нее, такой же липовый Кен с дробовиком в руках. Вдосталь понаблюдав за мной, доктор спросила, какие мои три главных желания. Я ответила: одиночество у реки, и сама впечатлилась своей поэтичностью. Этот ответ должен был показать ей, что я не такая, как остальные девятилетки.
