Убираться в комнате для персонала всегда неприятно. Какие вещи мне приходится убирать во время этих совещаний! Ужасные вещи. Яды, которые просачиваются через поры кожи, и кислота в воздухе, достаточно крепкая для того, чтобы растворить в ней человека. Я это видел.
Я был на таких совещаниях, когда ножки столов деформировались и кривились, стулья завязывались узлами и стены скрежетали, наезжая одна на другую, до тех пор, пока не выдавливали тебя, словно пот, прочь из комнаты. Я бывал на совещаниях, на которых они говорили и говорили о каком-нибудь пациенте, до тех пор, пока он не материализовывался перед ними во плоти, без одежды, на кофейном столике: уязвимый, открытый любому дьявольски жестокому замечанию, которые они отпускали; мешали с грязью, так что от него оставалась бесформенная кучка.
Именно поэтому я нужен им на этих совещаниях, потому что кто-то же должен за ними убирать, тот, в ком они могут быть уверены, что он не способен вынести ни словечка за дверь этой комнаты. Я пробыл здесь так долго, оттирая, выметая и надраивая полы в этой комнате и в предыдущей, деревянной, которая была в другом здании, что персонал, обычно не замечает меня; они смотрят сквозь меня, как будто меня там и нет, — они хватились бы в единственном случае: если бы по комнате перестали перемещаться ведро с водой и губка.
Но на этот раз, когда я стучу в дверь, Большая Сестра выглядывает в окошечко, смотрит на меня невидящим, мертвым взглядом и не открывает дольше обычного. Ее лицо приняло нормальную форму, и мне кажется, что она сильна, как всегда. Все остальные сидят, продолжая размешивать сахар в чашках с кофе и стреляя друг у друга сигареты, как делали это до совещания, но в воздухе висит напряжение. Сначала я подумал, что это из-за меня. А потом замечаю, что Большая Сестра даже не присела, даже не побеспокоилась, чтобы сделать себе чашку кофе.
Она позволяет мне проскользнуть в дверь и снова пронзает меня взглядом, когда я прохожу мимо нее, закрывает за мной дверь, запирает ее, поворачивается и еще некоторое время с подозрением смотрит на меня. Она не выглядит взбудораженной, вид у нее невозмутимый. По-видимому, она спрашивает себя теперь: как это мистер Бромден услышал, когда Макмерфи попросил его поднять руку на том голосовании? Она думает, как же это он догадался положить на пол швабру и усесться вместе с Острыми перед телевизором? Ни один из Хроников такого не сделал. Она размышляет, не пришло ли время провести Вождю Бромдену кое-какую проверку.
Я повернулся к ней спиной и забился в угол со своей губкой. Поднимаю губку над головой, чтобы все в комнате могли видеть, что она покрыта зеленой желчью и как усердно я тружусь; затем наклоняюсь и принимаюсь тереть изо всех сил, тереть, как никогда. Но как бы усердно я ни трудился, как бы ни пытался показать, что не обращаю внимания на Большую Сестру, все равно чувствую, как она стоит у двери и сверлит взглядом мой череп — и будет стоять так, пока я не сдамся и не закричу, и расскажу им все, если она не отведет от меня глаз.
И тут она осознает, что на нее саму смотрит весь персонал. Они, так же как она, размышляют обо мне, гадают, что она намерена предпринять в отношении этого рыжеволосого парня. Они внимательно следят за ней, прикидывая, что она о нем скажет, и им дела нет до какого-то глупого индейца, стоящего в углу на четвереньках. Они ждут ее реакции, и она перестает смотреть на меня, проходит вперед и наливает себе чашку кофе, усаживается и размешивает сахар так аккуратно, что ложечка даже не касается чашки.
Первым нарушает молчание доктор:
— Итак, коллеги, можем ли мы перейти к делу?
Он улыбается, глядя, как практиканты пьют кофе. Он старается не смотреть на Большую Сестру. Она сидит так спокойно, что это заставляет его нервничать и суетиться. Он хватает очки и цепляет их на нос, чтобы посмотреть на часы, потом продолжает вертеть их в руках все время, пока говорит.
— Уже четвертый час. Мы начинаем сегодня поздно. Итак, мисс Рэтчед, как большинству из нас известно, называет это «собраться вместе». Она позвонила мне перед началом собрания терапевтического общества и сообщила, что, по ее мнению, Макмерфи является зачинщиком всех беспорядков в отделении. Может быть, это было интуитивное предвидение, учитывая то, что произошло несколько минут назад, как вы думаете?
Он перестает вертеть очки и теперь сидит улыбаясь и барабанит маленькими розовыми пальчиками по тыльной стороне ладони другой руки, ожидая ответа. Обычно после такого вступления она берет руководство совещанием на себя, но сейчас она не сказала ни слова.
— Сегодняшний день показал, — продолжает доктор, — что теперь никто не станет утверждать, что мы имеем дело с ординарным человеком. Нет, разумеется, нет. И он является причиной нарушения спокойствия, это — очевидно. Итак… да… как я понимаю, итог сегодняшней дискуссии — решить, какой тактики придерживаться в отношении этого пациента. Я верю, что сестра собрала нас на эту встречу — поправьте меня, если я ошибаюсь, мисс Рэтчед, — чтобы обсудить ситуацию, так сказать, при закрытых дверях и выработать единое мнение о том, что же нам делать с мистером Макмерфи?
Он бросает на нее умоляющий взгляд, но она по-прежнему молчит. Она поднимает лицо к потолку, делая вид, что не слышала ни — одного слова из того, что он сказал.
Доктор поворачивается к практикантам, сидящим напротив: сидят, одинаково скрестив ноги, и у всех на коленях чашки с кофе.
— Я понимаю, коллеги, — говорит доктор, — что у вас не было достаточно времени, чтобы поставить пациенту соответствующий диагноз, но вы имели возможность наблюдать за его действиями. Что вы думаете?
Они вскидывают головы. Умно, ничего не скажешь, он тоже выставил их на ковер. Переводят глаза на Большую Сестру. Каким-то образом за несколько коротких минут она обрела свою былую власть. Только что сидела, улыбаясь в потолок и не произнося ни слова, и вдруг снова обрела надо всем контроль, дала каждому понять, что является силой, с которой следует считаться. Если эти мальчишки не станут играть по ее правилам, они рискуют закончить ординаторскую карьеру в Портленде, в больнице для алкоголиков. Они начинают понемногу суетиться — так же как и доктор.
— Он и в самом деле оказывает некоторое негативное влияние, это так. — Первый из мальчишек сыграл в защиту.
Они отхлебнули кофе и призадумались. Следующий мальчишка произносит:
— И он может представлять собой определенную опасность.
— Это правда, — отзывается доктор.
Мальчишка думает, что, может быть, нашел ключик к заветной шкатулке, и потому продолжает.
— Немалую опасность, это факт, — говорит он и слегка двигается вперед на стуле. — Не забывайте, что этот человек совершал акты насилия с целью избежать пребывания в трудовой колонии и обеспечить себя относительной роскошью и комфортом в этой больнице.
— Он планировал акты насилия, — говорит первый мальчишка.
Третий бормочет:
— Разумеется, сама природа подобных планов свидетельствует, что он — просто хитрый изощренный преступник, а никакой не душевнобольной.
Он оглядывается, чтобы увидеть ее реакцию, но она сидит с безразличным видом, будто не слышит его. Остальные уставились на него, словно он сказал нечто ужасное. Он понял, что перешагнул дозволенную черту, и пытается свести дело к шутке, хихикая и поспешно добавляя:
— Вы знаете, как «тот, кто шагает не в ногу, возможно, слышит другой барабан»…
Но — слишком поздно. Первый из практикантов ставит чашку с кофе, достает из кармана трубку размером с кулак и поворачивается к говорившему:
— Честно говоря, Алвин, я в тебе разочаровался. Даже если человек не читал его историю болезни, ему вполне достаточно обратить внимание на его поведение в отделении, чтобы понять, насколько абсурдным является подобное предположение. Этот человек не только очень болен, но я даже полагаю, что он, без сомнения, потенциально опасен. Видимо, это и подозревала мисс Рэтчед, когда собирала нас. Разве ты не распознаешь архетипа психопата? Никогда не встречал более ясной картины. Этот человек — Наполеон, Чингисхан, Аттила.
Еще один вступает в игру. Припомнил, как сестра упоминала буйное отделение.
— Роберт прав, Алвин. Разве ты не видел, как вел себя сегодня этот человек? Когда один из его планов провалился, он чуть было не полез в драку. Расскажите нам, доктор Спайвей, что написано в его истории насчет насилия?
— Отмечено пренебрежение к дисциплине и власти, — говорит доктор.
— Верно. История его болезни показывает, Алвин, что он раньше и теперь проявляет враждебность к людям, обладающим властью и авторитетом, — в школе, на военной службе, в тюрьме! И я думаю, что его демонстративное поведение свидетельствует о том, чего нам следует ожидать от него в будущем. — Он умолк и нахмурился, потом, раскрутив трубку, бросил косой взгляд сквозь желтое облако дыма на Большую Сестру; видимо, он принял ее молчание за знак согласия. Продолжил с большим энтузиазмом и уверенностью: — Остановись на минуту и представь себе, Алвин, - говорит он, и его слова, смешанные с дымом, звучат мягко, — представь себе, что бы случилось, окажись мы один на один с Макмерфи на индивидуальной терапии. Представь, что ты приближаешься к весьма болезненному терапевтическому прорыву, а он в это время решает, что уже получил все, что хотел, — как он это назовет? — «чертова привычка лезть человеку в душу»! Ты станешь говорить ему, что он не должен проявлять враждебность, а он ответит «к чертям все это», ты попросишь его успокоиться — конечно же властным голосом, — и тут эти двести десять психопатических ирландских фунтов, и тебя от них отделяет только терапевтический стол. Готов ли ты или любой из нас, если уж говорить прямо, к тому, чтобы иметь дело с Макмерфи в подобные минуты? — Он сует свою десятидюймовую трубку в угол рта, обхватывает руками колени и ждет.
