Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Но будет об этом, вернёмся к нашему повествованию. Так вот, выйдя на улицу, ни отца, ни вола я не обнаружил. Что же они, на луну улетели? Так и представляется отец верхом на воле, копыта вола попирают облака, хвост ходит, как рулевое весло, они поднимаются выше и выше… Понятное дело, это всё привиделось, не может отец верхом на воле улететь на луну и оставить меня. Нужно опускаться на землю — только здесь, в этом мире можно найти их. Я остановился, собрался с силами, раздул ноздри и потянул носом. Ну вот, и учуял их: они совсем недалеко, на юго-востоке, у разрушенного вала, где раньше была низина мёртвых детей — деревенские закапывали там детей, умерших маленькими. Потом низину засыпали, подняв уровень земли, и устроили ток большой производственной бригады. Место ровное, вокруг земляной вал в половину человеческого роста, рядом с валом — катки и жернова для зерна. Вижу целые стайки детей: они играют, гоняются друг за другом с голыми попками, в одних красных набрюшниках. Понятно, это духи мёртвых детей, они всегда сбегаются играть здесь по ночам под полной луной. Такие милые, выстроятся в шеренгу и прыгают с катка на жёрнов, с жёрнова на каток. Заводилой у них малышок с торчащей в небо косичкой. Он ритмично свистит в блестящий металлический свисток, они и прыгают по свистку, так слаженно, что любо-дорого смотреть. Я был так очарован, что даже захотелось попрыгать вместе с ними. Нарезвившись, они вскарабкались на стену, уселись рядком и принялись распевать, болтая ногами и колотя по стене пятками:

Славно! Так меня растрогали эти малыши в красном, что я полез в карман и вытащил горсть жареных бобов. Кладя в протянутые ручонки по пять штук, я заметил на них тонкие желтоватые волоски. Ясные глазки, прелестные мордашки. Бобы захрустели на их белых зубках, в лунном свете разнёсся аромат. Тут я увидел отца с волом, которые упражнялись на току. На стене уже появилось столько детей, что и не сосчитать. Я потрогал карман: как быть, если они все придут за бобами? Отец был в плотно облегающем наряде. Куски зелёной материи на плечах походили на листья лотоса, на голове высокая шапка из жести, напоминающая рупор. Правая половина лица вымазана красным, из-за чего ещё больше выделяется синяя левая. Он громко покрикивает, как на плацу, что именно — непонятно, для меня его слова звучат как ругательства. А дети в красном, похоже, всё понимают. Они хлопают в ладоши, колотят пятками в стену, громко свистят в свистки. Некоторые вынули из подбрюшников маленькие трубы и звонко трубят. Другие достали откуда-то из-за стены барабанчики, устроили меж колен и колотят вовсю. А наш вол с красными шёлковыми лентами на рогах и большим красным цветком из шёлка на лбу — жених да и только! — в радостном волнении носится по краю тока. Тело сверкает, глаза блестят, как хрусталь, копыта, как четыре фонаря, — идёт грациозно и легко. Когда он пробегает мимо, дети на стене барабанят ещё громче и кричат как безумные. Так, круг за кругом, волнами нарастают и стихают приветственные крики. Всего он сделал с десяток кругов, потом свернул в центр тока и подошёл к отцу. Тот вытащил из кармана бобовую лепёшку и сунул ему в рот, как награду. Потом погладил по лбу, похлопал по заду и проговорил: «Полюбуйтесь на диво дивное». А потом грянул во всю глотку ещё более мощно и звонко, чем эти «ревущие ослы», мастера горланить западные песнопения:

— Полюбуйтесь на диво дивное!

Большеголовый Лань Цяньсуй недоверчиво посмотрел на меня. Я понял, что он засомневался в моём рассказе. Столько лет прошло, ты уже всё позабыл. А может, я тогда такой фантастический сон видел. Но даже если сон, он тоже связан с тобой. Другими словами, не будь тебя, не было бы и такого сна.

Вслед за восклицанием отца по гладкой земле звонко, будто по стеклу, щёлкнул кнут. Вол вдруг поднялся на дыбы почти вертикально, опираясь лишь на задние ноги. Для него это пара пустяков, всё равно что забраться на корову, любой бык так сумеет. А вот попробовал бы кто ступать шаг за шагом вперёд, когда передние ноги и всё огромное тело в воздухе и опираешься только на задние. Шагал он неуклюже, но все смотрели на него, разинув рот. Чтобы здоровенный вол мог в таком положении не просто сделать несколько шагов — три-пять или восемь-десять, — а пройти целый круг по всему току — такого я и представить не мог. Хвост волочится по земле, передние ноги сложены на груди, будто недоразвитые руки. Брюхо полностью открыто, между задних ног болтаются две здоровенные, с папайю, штуковины, словно он и вышагивает на двух ногах, чтобы продемонстрировать их. Шумливые дети на стене притихли — они и про свои трубы с барабанами забыли, глядя на это зрелище в обалделом изумлении. Лишь когда вол прошёл так целый круг и встал на четыре ноги, они пришли в себя и снова послышались возгласы одобрения, захлопали ладошки, зазвучали трубы, барабаны и свистки.

Далее последовало вообще нечто невообразимое. Вол пригнул голову к земле, упёрся лбом и с усилием задрал в воздух задние ноги. Примерно так человек стоит на голове, но человеку сделать это во много раз легче. Казалось, невозможно, чтобы вол весом около восьмисот цзиней держал весь свой вес на одной только шее. Но нашему волу это удалось.

— Позволь, я ещё раз опишу эти его папайины: они у него плотно прилегали к брюху и смотрелись как нечто лишнее, нечто самостоятельное…

На следующее утро ты в первый раз вышел на пахоту. Плуг у нас деревянный, лемех сияет как зеркало — работа аньхойских литейщиков. В большой производственной бригаде от таких уже отказались, у них плуги стальные, марки «фэншоу».[104] Мы держались всего традиционного, и промышленные изделия, от которых несло краской, не использовали. Отец говорил, что нам, единоличникам, нужно сторониться казённого. Раз плуги «фэншоу» производства казённого, значит, не про нас. Одежду мы носили домотканую, инструменты у нас были самодельные, лампы масляные, а огонь мы высекали огнивом. В тот день производственная бригада послала в поле девять плугов, будто чтобы посостязаться с нами. На восточном берегу вышли в поле и тракторы госхоза. Ярко-красные, издалека они смотрелись, как два красных оборотня, изрыгали голубоватый дым и оглушающе ревели. В каждой упряжке бригады по два вола, двигались они уступом, как косяк диких гусей. За плугами люди опытные, лица невозмутимые, будто не пахать вышли, а принять участие в торжественном обряде.

На краю поля появился Хун Тайюэ в новом, с иголочки, чёрном френче. Он сильно постарел: голова седая, щёки обвисли, из уголков рта течёт слюна. За ним следовал мой брат Цзиньлун: папка с бумагами в левой руке, авторучка в правой, журналист да и только. Хотя на самом деле что тут записывать — каждое слово Хун Тайюэ, что ли? Тот, несмотря на всё своё революционное прошлое, лишь партсекретарь небольшой деревушки. Хотя в то время все кадры низшего звена были такими. Хун Тайюэ так уверенно держаться не стоит. К тому же он общественного козла слопал и во время «четырёх чисток» поста чуть не лишился, значит, сознательность не на высоте.

Отец неторопливо, слаженно и чётко выравнивал плуг, проверял упряжь вола. Мне делать было нечего, я и пришёл-то поглазеть, как всё будет происходить, а в голове всё вертелись трюки, которые отец с волом показывали на току прошлой ночью. Мощная фигура вола заставила ещё больше прочувствовать, как тяжело было всё это проделать. Отца я не спрашивал ни о чём: хотелось верить, что это было на самом деле, а не приснилось.

Подбоченясь, Хун Тайюэ инструктировал своих работников, приплетая всё, начиная с Кемой и Мацу[105] и корейской войны и кончая земельной реформой и классовой борьбой. Потом он заявил, что битва за весеннюю пахоту — первое сражение против империализма, капитализма и единоличников. Говорить он был мастер ещё с тех пор, когда колотил в бычий мосол, и, хотя допускал массу ошибок, вещал зычно, складно, и дрожащие от страха пахари замерли как истуканы. Волы тоже стояли не шелохнувшись, будто деревянные. Среди них я заметил мать нашего вола, монголку — её сразу можно было признать по изогнутому хвосту, длинному и густому. Она то и дело косилась в нашу сторону: понятно, на сыночка смотрит.

Хм, дойдя до этого места, я почувствовал, что краснею за тебя. Прошлой весной, когда я пас тебя у речной отмели, ты воспользовался тем, что мы с Цзиньлуном устроили потасовку, и забрался на свою мать-монголку. А ведь это кровосмешение, тяжкий грех. Для волов это, конечно, не считается, но ведь ты не обычный вол, в предыдущем рождении был человеком. Ну да, вполне возможно, эта монголка в прежней жизни была твоей любовницей, но ведь она тебя родила — чем больше думаешь над тайной этого колеса перерождений, тем больше запутываешься.