— Но мы вам будем заплатить.
— Но вы же понимаете, что я не по этому делу. Я не революционер. Я могу только словами… бла-бла-бла, и ничего больше.
— Напрасно скромничаете. У вас еще недавно за, как вы говорите, бла-бла-бла большие сроки давали, и есть надежда, что скоро опять будут давать.
— Это все возможно, — согласился я. — У нас слово ценят. У нас за слово иногда даже убивают. Но революция в своей стране… Нет уж, вы меня на такое дело не подбивайте.
— Но мы вам будем очень хорошо заплатить.
Я предполагал, что не соглашусь ни за какие деньги, но все же поинтересовался — из чистого любопытства:
— Сколько?
У него на столе была стопочка квадратных листков бумаги для заметок. Он взял один листок, написал число и показал мне. Ух ты! Я аж присвистнул от изумления. Но все же уточняю осторожно:
— Это в деревянных или в зеленых?
Он усмехнулся.
— В любых, какие вам нравятся.
Если б вы видели эту сумму, у вас бы тоже голова закружилась. Я думаю, что если такие деньги предложить любому из наших патриотов, хоть Семигудилову, хоть Полканову, да хоть Буги-Вугину, они бы согласились немедля.
Я решил уточнить: а какую, мол, вам революцию — розовую, оранжевую… или? Джон сказал: любого цвета, лишь бы была настоящая, с баррикадами, булыжниками, покрышками и коктейлями Молотова.
— Хорошо, — говорю, — в принципе, я не против. Но с кем революцию делать? Я, конечно, и один могу выйти…
Джон поморщился.
— Один, — заметил он, — это не революция, а одиночный пикет. Вы должны вывести на улицу не себя одного, а весь русский народ.
— Ха, — говорю, — легко сказать народ. А где я его возьму?
— Как где возьмете? У вас в стране сто сорок шесть миллионов. Если хотя бы половину вывести на площадь…
— Так это ж, — говорю, — не народ, а население. Оно на площадь не выходит. Оно когда не на работе, дома сидит, пьет водку и таращится в телеящик.
— У вас в соседней стране такое же население.
— Там не население. Там народ. Он чуть что, на майдан выходит и свергает неугодных правителей. У них, ненормальных, одного человека убьют, так они всем народом волнуются.
— А у вас?
— А у нас волнуются только сетевые хомячки. Надевают белые ленточки, гуляют, улыбаются друг другу и надеются, что власть от их улыбок немедленно рухнет. А чтоб население стало народом, чтобы зашевелилось, возмутилось, его надо очень сильно разозлить или обидеть.
— Вот и займитесь этим. Вы же умеете и злить, и обижать, как я слышал.
Ага, все-таки слышал! А делал вид, будто не знает, кто я такой. Ладно, сделаем вид, что я проговорки не заметил. Объясняю, что талант мой не столь универсален, как ему, может быть, кажется.
— Злить и обижать я умею не всех. Власть имущих сколько угодно, но народ, это уж, извините, для меня святое.
— Но я же вас прошу сердить не народ, а население. А когда оно станет народом, тогда и без вас рассердится.
Я не мог не признать, что логика в словах Джонсона энд Джонсона есть. И она мне, когда я еще раз взглянул на написанные им цифры, показалась достаточно убедительной.
Мы ударили по рукам, составили протокол о намерениях, и Двойной Джонсон предложил выпить за успех двойное виски. Что мы и сделали. После чего я попросил выплатить мне аванс. Он сказал, что аванс они не дают, а оплачивают всю работу аккордно после ее завершения. Это мне не понравилось. Мои издатели обычно не любят слово «аванс», считая его каким-то не нашим. Всегда предлагают вместо аванса роялти, то есть проценты, которые я получу потом с каждого проданного экземпляра. Но я-то знаю, что потом, когда спрошу про роялти, они мой вопрос пропустят мимо ушей и сделают вид, будто слово «роялти» тоже им кажется чужеродным.
Я входил в автобус, а вышел как будто из какого-то здания. Вышел-то вышел, но дальше идти не смог, потому что путь мне преградили преклонного возраста тетки, которые перед подъездом здания стояли широким полукругом со злобными лицами и картонками, на которых было написано что-то вроде: «Майдан не пройдет!» «Yankee go home», «НАТО — ГОВНАТО», стишок: «Нам даже редька или репа вкусней печенек от госдепа», «Обама, руки прочь от моей пенсии!»
И среди этих теток, я смотрю, стоит… кто бы вы подумали?.. наша Шура с картонкой, на которой написано: «Обама — чмо!»
Увидела меня, удивилась, перепугалась, стала прятаться за спину своей соседки.
Я, естественно, шагнул к ней, соседку отодвинул и говорю:
— Ты что здесь делаешь?
Стоит молчит. Я повторил вопрос.
Пришла в себя.
— Да так вот просто стою. А вы клещика уже вынули?
— Ты мне клещиком зубы не заговаривай. Я тебя спрашиваю, что ты здесь делаешь и что у тебя написано? Кто такой Обама, ты знаешь?
— Ну, этот…
— Этот кто?
Молчит.
— Ты можешь мне сказать, кто он, этот Обама?
— А чего спрашиваете? — вмешалась отказница от печенек. — Тут же написано: «Обама — чмо».
— А я, — говорю, — с вами не разговариваю. — И опять обращаюсь к Шуре: — Как ты сюда попала?
Мнется, отвечает неуверенно:
— Погулять вышла, а тут, смотрю, народ, ну я и это…
— Ага, за двадцать километров вышла погулять — а тут народ… Ну, а все-таки, что за лозунг ты держишь?
Она такую рожу скривила невинную:
— А я не знаю. Мне дали.
— Кто дал?
— Так этот же… Тимофей Сергеевич.
— Семигудилов? И заплатил тебе?
— Обещался.
— Сколько?
— Сто рублей.
— Всего-то?
— А что же. Я женщина простая, деревенская, малограмотная. Мне столько, сколько вам, не дадут.
Она начала рыдать, каяться, а я ее стал стыдить:
— Эх, дура ты, дура дурацкая! Как же, — говорю, — ты ночью дом оставила, собака одна взаперти, может, ночью от страха воет, а ты здесь с этой идиотской картонкой за сто рублей!
Пока я ее стыдил, а она рыдала, мне стало жаль ее.
— Ладно, — говорю, — брось эту гадость и иди домой, а сто рублей Семигудилову брось в морду. Я тебе дома верну вдвойне.
Не помню, как дошел до машины. А там все то же. Машина наша стоит среди других — большая у светофора для столь позднего или, наоборот, слишком раннего времени толпа. Вдоль дороги выстроились в ряд собранные по разнарядке представители рабочего класса и бизнеса, студенты, которым пообещали по двести рублей за выход, военные без погон, которым пообещали по сто, православные активисты с обиженными лицами, а между ними женщины с детьми. Молодые и старые, мамы, тети и бабушки с мальчиками и девочками в возрасте лет от четырех до четырнадцати.
— А вы что тут делаете? — спросил я какую-то из старушек.
— Да вот внучонка привела Илюшку, и другие так же, кто сыночка, кто внучка, кто племяшку.
— А зачем?
Она охотно объяснила, что скоро будет ехать наш Главный и Любимый и может обратить внимание. А у него есть привычка: если по дороге заметит малыша с симпатичным пузиком, то обязательно остановится и поцелует в пупок. И это как святое благословение, как причисление дитяти к лику ангелочков небесных.
— Ну что ж, — говорю, — ждите, надейтесь.
Вернулся в свою машину, а там — сонное царство. Варвара спит, Паша за рулем кемарит и Иван Иванович сопит в дальнем углу. Зинуля, отвернувшись к окну, тихо плачет. Я спросил, в чем дело, оказалось то, чего я и ожидал.
— Умерла, умерла роженица. — Зинуля плачет и сквозь слезы шепчет: — Ненавижу! Никогда не прощу! Ненавижу Обаму и Хиллари Клинтон!
— За что? — спрашиваю.
Она утерла слезы краем воротника и посмотрела на меня недоуменно.
— Как за что? Женщина умерла. Почти что на ваших глазах. А вас это что, никак не трогает?
— Очень даже, — говорю, — трогает. Но при чем тут Обама и Клинтон?
— А что же, по-вашему, совсем ни при чем? Женщина молодая, двадцать четыре года. Представляете?
— Представляю. А с американцами какая связь?
— В том-то и дело, что никакой.
— Не понимаю.
— Объясняю на пальцах. Женщине двадцать четыре года. Ей бы еще жить и жить. И ребенок, еще не родившийся, тоже погиб, а вы говорите, при чем тут Обама.
На этих ее словах я опять отключился.
Не знаю, как у других зверей, а у домашних собак точно есть способность чуять приближение ожидаемого события задолго до того, как оно состоится в пределах, доступных органам зрения, слуха и обоняния. Скажем, мой Федор лежит на диване, дремлет. Вдруг оттопыривает уши, поднимает голову, соскакивает с дивана, бежит к двери, начинает ее царапать и лаять. Я уже знаю, что скоро появится моя жена. Она еще не здесь, еще где-то в двух или трех кварталах от дома, но она приближается, и пес каким-то образом это чувствует. Эта способность в не столь развитой форме есть и у человека и проявляется в специфических обстоятельствах, у несущих, например, ночные дежурства. Во времена моей солдатской молодости мне приходилось часто стоять на ночных постах. Спать, естественно, было нельзя, но я себе иногда это позволял, на чем-нибудь сидя, а то и стоя. Спал, но вдруг какое-то тревожное чувство заставляло встрепенуться, насторожиться, вглядываться в темноту, где никого не было видно и слышно, и только через минуту-другую появлялся, например, проверяющий. Таким чутьем обладают многие люди ночного труда, которые при возможности могут задремать, но готовы немедленно проснуться, как только возможность окончилась. Вот и сейчас я спал так крепко, что и во сне ничего не видел, кроме американцев, литовских снайперш в белых колготках и донецкого распятого мальчика, но проснулся и чувствую, что-то не то. Что-то такое разбудило и Пашу. До сего момента он спал, положив голову на руль, и, кажется, крепко. Всхрапывал во сне, чмокал губами и звал к себе какую-то Катю. Но вдруг встрепенулся, покрутил головой и молча взялся за ключ зажигания. И, очевидно, одновременно с ним другие водители сделали то же самое. Один за другим заурчали моторы и вспыхнули фары. И только после этого, напрягши зрение, я что-то увидел. Увидел, что там, на Кутузовском проспекте, в самом его начале, то есть в конце, где тонким пунктиром светится полоса МКАДа, появилась россыпь летящих в нашу сторону синих огоньков. Как будто стеклянные бусы кто-то щедро швырнул на дорогу. Огоньки приближались с огромной скоростью и с нарастающим шумом, и в конце концов я увидел необыкновенный, как называется красивым французским словом, кортеж. Впереди, рассыпавшись по всей ширине Кутузовского проспекта, размашистым журавлиным клином летели сорок (несмотря на огромную скорость, я успел сосчитать) мотоциклистов, все с ослепительно сверкающими синими, красными, еще и зелеными мигалками, отчего все вокруг — дома, машины, лица стоявших у края проезжей части пешеходов — засверкало невообразимыми переливами цветов. За мотоциклистами шли цугом два черных «Кадиллака», за «Кадиллаками» два «Мерседеса», все тоже с мигалками, а за ними он, чудный всадник на трехколесном мотоциклете, в костюме из розовых перьев, в шлеме с очками и с клювом заместо носа, длинным, как у пеликана. Но поскольку перья, и шлем, и клюв отражали вспышки всех этих сине-красно-зеленых мигалок, то весь всадник был похож на сказочную жар-птицу.
