Дверь
Конечно же, зря меня тогда упрекали, да и вообще неправда, что мне в жизни нечем было заняться. По крайней мере дважды в неделю я ездил в Любляну первым рейсовым автобусом, отходившим в 5.05 утра. Это уже само по себе было непросто, сегодня я, наверное, вообще не смог бы сделать ничего подобного. Ничего не выражавшие лица моих попутчиков были хмурыми и усталыми, а их облачение напоминало проржавевшие клетки в зоопарке. Я не ощущал ни малейшей связи с ними. Хотя от моей одежды не раз несло спиртным или рвотой, джинсы были протерты на коленях, молния на вишневой бархатной куртке сломана, а левая кроссовка вот уже несколько месяцев как потеряла язык, — все равно у меня не было ничего общего с ними. Я, видите ли, человек духовный — вот в чем разница. И к людям в автобусе я чувствовал ббольшую неприязнь, чем хотел себе тогда признаться. Даже боязнь одиночества не приблизила бы меня к ним. В эти дни я приезжал в Любляну около шести. Я шел пешком по Миклошичевой улице до Тромостовья, а потом слонялся перед газетным киоском на рынке, где до половины седьмого никогда не бывало продавца. Из стопки свежепривезенных им газет я выуживал одну и шел пить кофе к Албанцу[3] над Любляницей. В четверть восьмого я сворачивал газету, совал ее под мышку и направлялся к теологическому факультету.
То, что я ходил на теологический факультет слушать курс по космологии, совсем не нравилось моей девушке. «Я не знаю этого слова», — повторяла она. Она и правда не понимала, что оно значит. «Оно не только тебе, всем непонятно», — отвечал я ей, не добавляя при этом, что существуют разные степени незнания, и непонятным, чужим что-то может быть тоже по-разному, и есть люди, для которых чужое может стать своим. Мое поведение вызывало в ней все большее раздражение. Раньше ее не волновали мои прогулы на философском факультете, она сама приучила меня плевать на занятия и приходить к ней на работу в детский садик во время тихого часа. Сколько раз я укладывал ее на плюшевых медвежат в комнате, где хранились игрушки, и задирал ей халат. А тут мне вдруг снова приспичило слушать лекции, на которые я не ходил уже почти два месяца, потому что нашел временную работу. У нее сразу возникла масса замечательных идей по поводу того, чем бы мне заняться. Подходило все, кроме космологии. И когда как-то раз, возвращаясь из кино, мы шли и ссорились и я не удержался и спросил ее, что, собственно, значит слово «космология», она несколько секунд упрямо молчала, а потом до крови расцарапала мне руку, что было прямым доказательством ее бешенства. В таких случаях я никогда не вел себя мягко и понимающе. Прямо посреди улицы я, действуя намеренно и с издевкой, одним рывком оборвал все пуговицы на ее кружевной блузке, под которой ничего не было. (Как раз за эту нелюбовь к нижнему белью я только что перед выходом из дома, из квартиры, которую она снимала, отчитывал ее, но, получается, безрезультатно.) Тут же добрая дюжина глупых плотоядных мужских глаз вытаращилась на ее обнаженную грудь. Я пошел прочь, через несколько секунд она догнала меня, придерживая разлетающиеся полы блузки руками, приникла, и мне пришлось обнять ее за плечи. До ее машины мы шли молча. Пока мы ехали к ее квартирке в полуподвальном этаже, она плакала и, всхлипывая, призналась, что терпеть не может вещей, значения которых не знает. При всей своей наивности я только тогда почувствовал, что однажды мы, наверное, разойдемся. «Возможна ли любовь между духовным мужчиной и женщиной, таковой не являющейся?» — спрашивал я и, предвидя ответ, ощущал огромную пустоту.
«Космология, космология», — нашептывал я ей иногда потом во время пыхтения на плюшевых медвежатах, и тогда мы любили друг друга так бурно, что солома в игрушках нестерпимо скрипела. «Может ли зло, имеющее позитивную цель, быть отражением духовности?» — нередко спрашиваю я себя. «А есть ли позитивная цель?» — спрашиваю еще чаще.
Каждый понедельник и каждую среду в 7.25 я сидел в аудитории теологического факультета. Лица людей вокруг меня не были особенно одухотворенными. Я чувствовал себя так же и среди бледных и прыщавых студентов строительного факультета, где несколько раз бывал на лекциях со своим хорошим другом. Преподавателя по внешнему виду можно было принять за кондуктора междугороднего автобуса. Он говорил о различных теориях происхождения Вселенной: древнегреческих, средневековых, современных. Он рассказывал о пределах космоса, об атомах и пустоте в них, о распаде Вселенной и о ее центре, о миллионах и миллиардах лет. Слова он ронял без воодушевления, с высокомерием специалиста, уставшего от постоянного пересказа одного и того же. Некоторые студенты усердно записывали в тетради фразы типа: «Как известно, Вселенная была сотворена столько-то и столько-то миллионов лет назад», «…она обладает такими-то параметрами в длину и такими-то — в ширину…», «…некоторых звезд больше не существует, но свет их все еще виден…», «…если Вселенную измерить миллионами лет, все равно трудно определить, что же находится за ее пределами», другие готовились к следующей паре, а некоторые листали под партами журналы. Преподаватель время от времени зевал. Это и понятно, ведь было еще очень рано.
Регулярно дважды в неделю с полвосьмого до девяти я сидел в аудитории теологического факультета и парил в космическом пространстве. Случалось, что дни напролет я хранил в себе это ощущение, и со временем мне вполне хватало одной лекции в неделю или даже в две недели. Моя подруга много раз упрекала меня в том, что я отрываюсь от действительности. «Ты как с Луны свалился», — говорила она, и при этих словах я каждый раз представлял себе, как однажды родители спящих детей обнаруживают нас на плюшевых медвежатах и меня, маленького и невзрачного, вышвыривают через окно, и я парю в воздухе, невесомый и почти бестелесный, поднимаясь все выше над Землей, и потом уплываю в открытый космос. Между нами возникало все больше непонимания, и я уже подумывал, а не бросить ли ее спокойствия ради, к тому же она не хотела больше одалживать мне деньги и машину, которая мне, парню из пригорода, много раз бывала, как говорится, нужна позарез. Вот тут и произошло то, что заставило меня отказаться от этого намерения.
Однажды в аудитории теологического факультета ровно в половине восьмого появилась девушка, которой я раньше никогда не видел. Я заметил ее, когда она усаживалась за первую парту у окна. Поднимавшееся над крышей соседнего дома солнце метнуло сноп света прямо туда, где она сидела. На какое-то мгновение мне показалось, что в этом свете она растворилась, исчезла. Напряженно вглядываясь в столп солнечного света, я снова увидел ее лишь через несколько секунд. Вообще я часто наблюдаю за понравившейся мне женщиной, знаю, чтбо такое наслаждение эстетическое и наслаждение эротическое. Но то, что происходило тогда в аудитории, не было наслаждением. Полтора часа я не шевелясь и испытывая сладкую боль в груди пристально всматривался в спину и волосы девушки, имени которой не знал и даже лица которой ни разу не видел.
«Вечность, космос, черные дыры, взрывы на Солнце, столкновение комет», — бубнил преподаватель, и его слова, отскакивая от моего взгляда, сыпались на девушку у окна. После лекции сквозь толпу скучающих прыщавых студентов я пробрался к выходу и на лестнице догнал девушку с первой парты. Когда я заглянул ей в лицо, то на мгновение смутился. Она была явно старше меня, но я никак не мог понять, сколько ей лет. В ее лице, оказавшемся еще красивее, чем я себе представлял, было что-то трепетное, стиравшее годы. Сколько ей было: двадцать пять, тридцать, тридцать пять? Я пригласил ее на чашку кофе, и она согласилась. «Мы ведь можем выпить кофе у меня дома, — сказала она. — Я не люблю шумных кафе». Пока мы брели по пустынным улицам, она рассказала мне о своей болезни, из-за которой несколько месяцев не могла ходить в университет. «А зачем тебе вообще эти лекции?» — спросил я ее. Она не ответила. Может, не слышала? Я повторил вопрос. Она промолчала. Жила она на четвертом этаже старого дома. Мы вошли в большую комнату, где было полно старья и паутины. Под окном стояло кресло-кровать, напротив на стене висело пыльное зеркало, а рядом с ним находилась старая дубовая дверь с железным засовом, похожая на входную. Я подумал, что она ведет в ванную или туалет, однако за водой для кофе она пошла в коридор. «Туалет на улице», — сказала она в дверях.
Позже за чашечкой кофе мы беседовали о космологии. Она говорила мягко, не спеша, и улыбка на ее лице оставалась для меня загадкой. Она двигалась, словно паря в воздухе, и это возбудило во мне такое сильное желание, что я едва сдерживал себя. Заметив мое волнение, она, улыбаясь, спросила, не лучше ли мне уйти. «Конечно, — ответил я, взглянув на руку, на которой не было часов, — уже пора». Я встал, попрощался и, слегка смутившись, пошел к двери с железным засовом. «Не сюда», — прозвучал ее заботливый голос, и в пыльном зеркале я увидел, как она приближается ко мне. Она отвела меня за руку к входным дверям. С этих пор я регулярно ходил на лекции по космологии. Моя девушка беспрестанно грозилась окончательно дать мне от ворот поворот. «Ты стал каким-то чужим, ты только пользуешься мной, даже в садик больше не приходишь», — говорила она. Я этого и не отрицал, сам толком не зная, что, собственно, удерживает меня рядом с ней. Кроме ее машины, действительно облегчавшей мне жизнь, она ничего больше не могла мне дать. Меня интересовала только девушка из аудитории. Дважды в неделю я ходил к ней на кофе, и мы разговаривали о космологии. Мы говорили, говорили, и я никак не мог разобраться, где кончается ее душевная и начинается физическая привлекательность. Да она и ни разу не дала мне повода. Но когда я начал приходить к ней в дни, свободные от лекций, она приняла это как само собой разумеющееся. Я всегда заставал ее дома, словно она меня ждала. Перед расставанием она каждый раз произносила фразу, много значившую для меня, которую я, однако, до конца не понимал. «Вечность я ощущаю физически», — говорила она, улыбаясь при этом так, что я с трудом мог усидеть на стуле. «Ты знаешь, что это значит?» — спрашивала она и наклонялась ко мне, а мой взгляд скользил от ее красивого лица прямо под блузку, почти к соскам. Все, что оставалось в моей памяти от этих встреч, был мой приход к ней и уход от нее. Моя жизнь и все вокруг было пустым и ненужным, если я был не с ней. Однажды наш разговор затянулся до вечера. Когда я собрался уходить, она, как обычно, склонилась ко мне, и я увидел легкое колебание ее груди и больше не мог себя сдерживать. Я обнял ее, и моя рука медленно скользнула под блузку. Я дотронулся до ее соска, он был твердым и шероховатым и щекотал мой палец. Она не сопротивлялась и уступала мне так мягко и нежно, что я спрашивал себя, дотрагиваюсь ли я до нее на самом деле или только в своем воображении. Я встал и отнес ее на кровать, медленно раздел и коснулся лицом ее холодной кожи. Она ласкала меня, потом начала расстегивать мне пуговицы. Мы любили друг друга долго, до поздней ночи.
