Дома меня тоже ждали — Флоренс и доктор Лейбман. Их лица выражали убийственное спокойствие; такую мину они всегда корчили в ситуациях, близких к истерике. Вежливо привстали, увидев меня. Доктор Лейбман ухмыльнулся, такой, знаете, очаровашка. Но и я, и они знали, каково было веление времени. Я должен был немедленно сгинуть прямо на месте. Что же они скрывали за своими масками спокойствия, черт возьми? Что я полоумный, свихнутый?
Появились «копы» в гражданских костюмах. Шли от стоянки, оставив на ней полицейский фургон с радиоантенной-перехватчиком. Флоренс вовремя засекла их и побежала навстречу, расплываясь в любезности. Мне же крикнула, чтобы я оставался на месте — дорогой, мол, она все сделает сама. А я остался наедине с доктором Лейбманом.
Он подарил мне свою изысканнейшую улыбку — «распахнутое настежь сердце»! И получил в ответ мою «ничегошную», тоже не из худших. О, как мы оба были уравновешенны. Он сказал, садитесь, не хотите ли по глоточку: будто был у себя дома. Я сказал, с удовольствием, а что у вас есть, будто это был его бар. Он рассмеялся. Зубы у него были тонкие, с щелями меж ними. Я засвистел «Большой шум из уинетки». Он слушал меня, будто находился на конкурсе композиторов среди состава жюри. Затем повисла долгая пауза.
Он продолжал рассматривать меня. Когда мне стало невмоготу, я направился к бассейну. Лейбман пошел по пятам.
— Куда бы деть этого типа? — вопросил я громко, в расчете, что он поймет намек.
Я сел. Он тоже. Намеки на типа не действовали. Затем он повернул лицо и снова уставился на меня. Казалось, он ждал, когда я заговорю.
Мне стало неуютно. Кроме всего прочего, было страшно жарко. Я потел. Я снял рубашку. Он все ждал, когда я открою рот. Но я переждал его.
— Флоренс говорила, что я вам нужен, — солгал он. Затем осклабился.
Я спустил с себя брюки, скинул ботинки и прыгнул в воду.
— Итак, — сказал доктор Лейбман, когда я вынырнул. — Я весь внимание.
— Вы еще здесь? — спросил я.
— Да. Я жду.
— Ждать не надо. Мне сказать нечего.
— Скажите что-нибудь, — сказал он, улыбаясь.
Мне показалось, что щели меж его зубами разошлись еще больше. Кого-то, я точно не помнил, он мне напоминал.
— Начните с чего угодно. К примеру, какие у вас проблемы сейчас?
— Одна-единственная. Как избавиться от вашего присутствия.
На этой фразе я нырнул. Когда же выплыл, то обнаружил, что он смеется. И тут я вспомнил: он похож на маленького еврейского мальчика, из тех, что играют на улице где-нибудь в Нью-Йорке. И я больше не мог воспринимать его серьезно.
— Скажите, о чем вы сейчас думаете? — не унимался он.
— Ни о чем.
— Ни о чем? Но это невозможно — думать ни о чем!
Я держался за край бассейна. Он придвинулся с креслом поближе.
Внезапно он воскликнул: «Что? Что?»
Я молчал.
— Вы хотели что-то сказать?
— Чтоб ты провалился! — прорычал я.
— Ого! — сделал он открытие. — Итак. Ответьте мне, мой друг, почему вы так враждебно настроены по отношению ко мне? Хотелось бы слышать…
Я спрятался от него на дне бассейна. Малый загнал меня в угол, думал я. Долго ведь под водой не продержишься, а наверху — он. Они достали меня в последнем убежище, под водой.
Едва появившись над поверхностью, я завопил: «Флоренс!» — и продолжал вопить, пока она не прибежала и не увела его.
Пока они поднимались вверх, он что-то усиленно втолковывал ей. Я не вылезал из бассейна до тех пор, пока не услышал шум отъезжающей машины. Потом появилась Флоренс, и я вылез.
— Ну! — сказал я. — Каков же диагноз?
— Диагноз! — фыркнула она и захохотала, будто более уклончивого синонима для столь очевидного состояния я не мог придумать.
— Как ты отшила «копов»?
— Я пообещала им, что ты никогда больше не сядешь за штурвал.
— ТЫ пообещала?
— Да, я. — Когда ей возражали, в голосе Флоренс начинала проступать абсолютная непререкаемость. — Твоя воздушная эквилибристика ферботен. Это уже не я, а люди из гражданской авиации. Они звонили сюда еще до твоего приезда. Им не терпелось сообщить тебе лично, что тебя уже ждет следствие. И что оно будет иметь далеко идущие последствия.
Пришлось вновь прыгать в бассейн.
Обычно долго держаться под водой я не могу. Но тут я начал описывать круги по дну, как тюлень. Вынырнув, я увидел спину Флоренс. Она шагала в дом. Я посмотрел ей вслед и спросил себя: «Зачем ты измываешься над женщиной? Ради Бога, оставь ее. Езжай в Сиэтл. Ведь она же в душе убить тебя готова. А исчезнешь, она поплачет пару дней, и на этом все кончится».
Страданий Флоренс я больше выносить не мог. Поэтому опять ушел на дно. Оно привлекало меня все больше и больше.
«Бедняжка, — думал я, — мешки под глазами сегодня утром были такими большими». Она уже называла их «твои мешки». Вытирая по ночам слезы, она ругала меня на чем свет стоит. И я не могу сказать, что она не права. Если бы я был моей женой, я тоже ходил бы с мешками под глазами.
Я плыл по дну бассейна медленно и легко. Ко мне пришло «второе дыхание».
Я вспомнил тот день, когда решил поехать к Чету Колье с Гвен. Перед самым отъездом Флоренс сказала, что, пока меня не будет, она ляжет на операцию по снятию морщин.
— Зачем тебе это? — спросил я.
— Для тебя я и так хороша?
— Вполне.
— Угу. Как жена. Эванс, все это в конце концов будет напоминать медленную смерть. Я не заслуживаю того, чтобы меня игнорировали как женщину. Ночь за ночью. Поэтому я решила сделать хоть что-нибудь. Даже если ты и не заметишь, морщины я все равно уберу.
Вернувшись, я заметил. Косметическая операция имела место. Они стянули кожу за ушами, две маленьких складки. Я сказал ей, что перемена разительная. Так оно и было. Но на моем к ней отношении это не отразилось. И новый облик долго новизной не блещет. Шмерц вскоре поражает что-то другое. У нее это стало «мешками».
Я вынырнул. Флоренс спускалась от дома, на лице — маска львицы. Она решительно уселась в одно из складных кресел и обратилась ко мне:
— Эванс, я хочу поговорить с тобой!
Когда она произносила ЭТУ фразу ЭТИМ тоном, я чувствовал себя слугой, которого вот-вот выгонят. Она сидела в кресле, курила, дымок выползал из уголка рта, а я не мог не думать. Боже, лишь бы она не сломала мои планы.
Затем я взглянул в ее глаза и понял, насколько я несправедлив к ней. Потому что женщина была напугана. Она собиралась поговорить с мужем, который снова хотел убить себя. На этот раз в самолете. Она — достойна уважения, но и у нее есть нервы.
— Прости меня, Флоренс, — сказал я.
— О, дорогой, не в этом дело, мне бы…
Она не смогла договорить.
— Что, дорогая?
— Мне бы хотелось, чтобы ты подумал обо мне хоть раз как о друге. Я ведь не враг тебе. Все, что я хочу, — это помочь тебе.
— Я знаю.
— Поднимись и сядь рядом.
Я вылез и присел рядом.
— Эванс, дорогой! Как-то ты говорил мне, что тебе ничего не надо. Ни меня, ни этого дома, ни этой жизни. Я не забыла тот разговор. Но, пожалуйста, подумай обо мне как о друге и скажи, чего тебе надо?
— Я не знаю.
— Ее?
— Кого?
— Кого!
Я смолк. Молчание — сфера, где я силен.
— Эванс, я — твой друг. Если тебе нужна она, если тебе это принесет счастье, — что ж, иди. Не бойся правды.
— Дело не в ней…
— Эванс, я твой друг.
Мне захотелось в бассейн. Флоренс поняла это. (Сужу по ее следующей фразе.)
— В бассейн больше не лезь. Какой же ты испорченный мальчишка!
И я сел на сухую землю, выпадая из своего времени, молча, сорока четырех лет от роду, выжатый как лимон, не знающий, чего же я хочу. Неужели это состояние называется крахом? Ведь во мне рухнул основной столп жизни. Я не мог ни делать что-либо, ни не делать, ни идти и ни не идти. Я едва мог шевелить губами. Я скорее снова ушел бы на дно бассейна, и все. Но совсем уж разбитым я себя не ощущал — если это и был крах. Я существовал без воли, без желания или сопротивления, даже без веса. Я плавал.
— Флоренс! — позвал я.
— Да, Эванс.
— Ничего, — сказал я.
Говорят, что у жирафа, когда вокруг его шеи смыкаются челюсти льва, нет выбора и смерти ему не избежать.
— Почему ты не хочешь поговорить с доктором Лейбманом еще раз?
— Говорил. Никакого толка.
— Он очень чуткий, отзывчивый и честный человек. Он — сама доброта.
— Хотелось бы иного. Яростного, уничтожающего, немилосердного и готового убить.
Я поглядел на нее и улыбнулся.
«Ну зачем, зачем я мучаю ее? Мне надо просто исчезнуть. Да, да, уехать в Сиэтл. Разве жизнь этой достойной женщины нуждается во всех хитросплетениях твоей жизни? Освободи ее! Иначе она медленно умрет!»
— Я бы поспал сейчас, — сказал я.
— Буду следить, чтобы тебе не мешали. Может, принести раскладушку? Может, выпить? Сок? Или чего еще? Скажи, Эванс.
