Ладно. И потом в течение всего дня:
— Только бы не забыть про столовое серебро.
Или:
— Ростбиф? Но, милый мой дружок, я же занимаюсь столовым серебром. У меня не было времени заняться ростбифом.
И вечером, ложась спать:
— С этим столовым серебром!
Это действовало на нервы. Но в конечном счете это была всего лишь деталь. Служба в министерстве не позволяла мне проводить с ней слишком много времени. Я уходил в половине девятого, возвращался на обед, снова уходил и возвращался в половине седьмого. Я возвращался даже в хорошем настроении. Но это хорошее настроение оставалось где-то на поверхности. Как концы бревна над водой. Как концы плывущего по воде бревна. Чего-то внешнего по отношению ко мне. Я пытался понять почему.
Разумеется, то, что происходит с нами, никогда не бывает слишком уж ясным. Однако мне представляется, что в основе этой истории, в основе моей женитьбы было чувство энтузиазма, которое я испытал, услышав фразу: «Молодежь будет играть в рами». Тогда я что-то почувствовал, что-то испытал. Так вот, мне кажется, после женитьбы это куда-то исчезло. Я потерял ту фразу. Энтузиазм рассеялся. «Молодежь будет играть в рами». Иногда я повторял эту фразу. Но там, вдвоем, в нашей квартире… Прежде всего, в рами не играют вдвоем. В то же время было бы глупо полагать, что все зависит от какой-то определенной игры в карты. Тогда я начал задавать себе вопрос, связано ли у меня представление о молодости с Ортанс, или, может быть, так подействовавшая на меня магия заключалась в совокупности, в той группе девушек, состоявшей из Ортанс и трех ее сестер. Я не знаю, ясно ли я выражаюсь. Вообще-то, я стараюсь говорить как можно проще.
Как бы то ни было, я все чаще и чаще надоедал Ортанс с предложениями сходить к Мазюрам. А это ей не очень нравилось, потому что с некоторых пор она как раз тяготилась именно своей семьей. Но в конце концов она уступала. И мы шли к Мазюрам.
— О! — говорила она, входя. — Это Эмиль настоял на нашем визите.
Мазюры с гордостью восклицали:
— Зять, который питает любовь к семье! Где еще такое бывает?
А госпожа Мазюр, наливая кофе:
— Могу сказать, что я воспринимаю это как награду.
Однако ничто уже не было как прежде. Уже не было: молодежь будет играть в рами. Я думал, что покинул кружок родителей, чтобы оказаться в кружке девочек. А в результате я оказался между теми и другими. С Ортанс. Вместо двух групп теперь было три группы. Свояченицы теперь называли меня Эмилем. Обращались ко мне на «ты». Но в то же время я видел, что в некотором смысле потерял для них часть своего существования. Женатый, я не представлял больше для них интереса. Став зятем, я попал в категорию, где соседствовал с дядей из Монтобана и буфетом в столовой. И для Ортанс все стало иным. Прежде было яйцо. Уголок, где собирались барышни под своей лампой. Уголок, куда я проник, благодаря одной фразе. Ладно. Я думал проникнуть туда еще глубже, женившись на одной из представительниц этого яйца. Но мне удалось только вывести ее ИЗ яйца. Чтобы образовать с ней новое яйцо, яйцо-чету. Которое оказалось для меня пустым. Я женился на ней, чтобы не играть в вист. А на самом деле я лишь привел ее в вист. Теперь она играла с нами. В то время как девочки в своем углу продолжали играть в рами с Раулем, поклонником Элизы.
— О! Рами, — комментировала Ортанс.
Как бы говоря, что она уже прошла эту стадию.
И теперь с просьбой починить оконные задвижки обращались к Раулю. Правда, как-то раз я оказался наедине с Шарлоттой. Я подошел к ней.
— Что это с тобой? — сказала она мне.
Прежде я был господином Мажи, и она гладила мне грудь. А теперь она обращалась ко мне на «ты», но я не мог больше прижать ее к себе. Где логика? Какой абсурдный мир. Я использовал малейшие возможности, чтобы оказаться с ней наедине. Она злилась:
— Я скажу Ортанс.
Сказать — что? Или вконец рассерженная:
— Да оставь же ты меня. Оставишь ты меня в покое или нет?
Крупный желтый локон у нее на лбу. Маленькое личико со страдальческим выражением на нем. Я проявлял еще больше настойчивости. Да, вот уж действительно, человек — это сплошные противоречия.
— Тебе должно быть стыдно.
Стыдно чего? Значит, не было никого, кто мог бы понять меня? Кто мог бы понять, что, преследуя Шарлотту, я пытался приблизиться именно к Ортанс. Чтобы найти ее вновь. Чтобы восстановить разрушенное яйцо. Это возмущало меня. Как? Почему я, взяв часть этого яйца, должен потерять его? Разве это справедливо?
— Шарлотта, подари мне свой платок.
Она нервно теребила свой маленький розовый платочек.
— Зачем?
— Как сувенир.
Она посмотрела на меня.
— Я вас ненавижу.
Она снова обратилась ко мне на «вы». Это дало мне некоторую надежду. Напрасно.
— Оставь меня, или я закричу.
А ведь я был ее зятем. Муж сестры — это ведь почти брат, разве не так?
А потом как-то раз, когда мы оказались втроем, поскольку госпожа Мазюр не захотела играть, мы позвали Шарлотту. Она сказала:
— Я сяду на свой платок. Это принесет мне удачу. — И засмеялась.
Ладно. Когда партия закончилась, я украдкой положил платок в карман. Потом начались прощания. Ортанс как раз надевала галоши, потому что на улице шел Дождь.
— А где мой платок?
Шарлотта стала искать его. Я сделал вид, что тоже ищу.
— Это ты, — сказала она внезапно. — Это ты взял его.
Ее маленькое лицо под крупным желтым локоном сразу стало сердитым. А Мазюр:
— Ну, Шарлотта, зачем ему нужен твой платок. У него есть свои платки.
В этот момент я мог бы еще сказать, что это была шутка. Но события опередили меня.
— Это он. Я ЗНАЮ, что это он.
Она дрожала от гнева.
— Он все время терзает меня.
Она кричала:
— Он преследует меня в углах. Чтобы прижаться ко мне. Делает мне всякие предложения.
Это слово «предложения» было у Мазюров в ходу.
— И вот теперь мой платок.
Все смотрели на нас. Грудь госпожи Мазюр заколыхалась от возмущения.
А Ортанс произнесла невинным тоном:
— Но почему платок?
— Чтобы иметь что-нибудь мое. Он мне это сказал. На днях.
Затем Мазюр:
— Это свыше моего разумения.
А госпожа Мазюр:
— Такие мерзости! Внутри семьи…
Вот еще пример их рассуждений. Зять и его свояченица, где это еще должно происходить, как не в семье? Разве не так?
— Платок! Но это же самое настоящее извращение.
— Я подозревала это, — кричала Элиза.
Крики поднимались и затихали. Язвительные комментарии. Оскорбления. Какие-то мелочные намеки.
— Я ведь говорила тебе, Мазюр, чтобы ты навел справки.
— Негодяй, месье. Вы негодяй.
И все это из-за какого-то платка. Такая пошлость!
Мазюр, немного успокоившись:
— Ну, Эмиль, верни этот платок.
На что я глупо:
— Какой платок?
Мазюра понесло. Я что, издеваюсь надо всеми? Тогда нужно так прямо и сказать. Короче говоря, расстались мы тогда как-то непонятно. Но, когда я снова заговорил о визите к Мазюрам, Ортанс сказала, что отныне она будет ходить одна, что так будет лучше. При этом не назвала никаких причин. Еще одна особенность Мазюров: когда что-то их смущало, они об этом не говорили. Молчание. Гробовой камень. Жалкий маленький платочек. Погребенный в молчании. Словно он никогда и не существовал. Я не знал, что с ним делать. В шкаф его положить я не осмеливался из опасения, что он попадется на глаза Ортанс. В конце концов я бросил его в водосточную воронку. И вернулся к Розе.
Я вернулся к Розе, вот и все. Без объяснений, без причин, без подготовки. Я был весь в причинах-Мазюрах, в системе-Мазюре, а к тому же была еще эта женщина. И стоило мне только подумать о ней, как не осталось больше в окрестностях ни одной причины. Надо сказать, что все это время я совсем не думал о Розе. Когда я женился, мне казалось совершенно естественным, что я ее больше не увижу. И она тоже была в этом уверена. Она занималась моим приданым. Супружеская пара подарила нам кофейный сервиз. Ладно. А потом Роза исчезла из моей жизни. Я могу повторить, что больше я ее не видел. Но однажды, сидя после обеда в министерстве, некоторое время спустя после эпизода с платком, я вдруг подумал о ней. Не знаю, как рассказать об этом: у меня появилась мысль, и скачала она была как бы передо мной, но внезапно, причем непонятно как, она оказалась во мне, внутри, как боль в области грудной клетки, и даже кожа грудной клетки, могу поклясться, втягивалась внутрь. Может быть, это покажется невероятным, но я нисколько не преувеличиваю. При мысли о Розе, кожа у меня западала внутрь. И в шесть часов я побежал на улицу Монторгей. Нет, я пошел туда. Поскольку это мне не нравилось. В некотором смысле у меня было ощущение досады, я чувствовал себя униженным. Но у меня было такое чувство, будто огромный бык мягко и медленно подталкивает меня в спину, наваливается на меня своим весом. Не говоря уже об обильной слюне.
