Таким образом, в районе появился свой диссидент. Чем местные органы поначалу были очень довольны. При отсутствии диссидентов у центрального начальства могла возникнуть мысль, что и органы в этой местности не нужны. А есть диссиденты — есть и работа. Можно расширять штаты, требовать увеличения бюджета, возрастает объем работы и шансы отличиться на героическом поприще без малейшего риска для жизни. Потому что диссидент опасен идеологически, а не физически. Он не вооружен, неловок, не умеет прятаться и уходить от слежки. Поэтому, если бы не было в Долгове Шубкина, его стоило бы выдумать. Выдумывать они тоже умели, но в данном случае оказалось не обязательно. Есть реальный Шубкин, и есть целый кружок его учеников и поклонников, за ними тоже надо следить, а на все это нужны штаты, зарплаты, машины и прочее.
Итак, Шубкин появился, проявился, органы заработали и прислали ему повестку. Шубкин на всякий случай собрал в мешок самое необходимое в тюремном быту: теплые носки и кальсоны, кружку, ложку и томик стихов Эдуарда Багрицкого.
И прямо с мешком — туда. Антонина, естественно, пошла его провожать. У порога простились всерьез.
Шубкин приготовился к изнурительным многочасовым допросам с криком, матом и ослепительным светом в глаза, но действительность приятно обманула его ожидания. Следователь Коротышкин оказался не совсем коротышкой, а так, среднего роста и возраста, невзрачной внешности, с округлыми плечами, пухлыми мягкими ручками и пухлыми пушистыми щечками. Волосы имел светлые, брови выгоревшие, глаза бесцветные, зубы неровные, но без клыков. На вурдалака он похож не был, да и на чекиста старых времен с глазами, воспаленными от преданности рабоче-крестьянскому делу, ненависти к врагам революции, водки, табачного дыма и недосыпа, тоже особо не смахивал. Одетый в недорогой костюм пыльного цвета, он встретил Шубкина у входа в учреждение и очень удивился мешку:
— Ну что вы в самом деле? Да зачем это? Неужели у вас об органах такое странное мнение, что мы сразу всех прямо в тюрьму и ничего другого? Эта дама с вами? Оставьте это ей. Если что — конечно, может случиться и так, — она его потом принесет.
Мешок оставили Антонине, и это было хорошим знаком. Другой обнадеживающей предпосылкой благополучного исхода было то, что пропуск Шубкину оформили временный. После чего Коротышкин повел Марка Семеновича по длинному коридору, обсуждая попутно парадоксы текущей погоды и возможное влияние на нее достижений человечества в области химии и атомной энергии. В конце концов Шубкин оказался в просторном кабинете, где за столом справа под портретом Дзержинского сидел человек по фамилии Муходав, хмурый, худощавый, желчный и как раз очень похожий на чекиста 20-х годов. Левый стол, под вторым портретом Дзержинского, принадлежал Коротышкину. Коротышкин предложил гостю стул, обыкновенный, с дерматиновой подушечкой и дерматином обитой спинкой, сам сел за стол и, сцепив восемь пальцев между собою, оставил свободными два больших пальца, чтобы можно было ими как бы в раздумье вращать.
— Ну вот, — сказал он, вращая пальцами, и улыбнулся Марку Семеновичу, прежде, чем мы начнем разговор, назовите, пожалуйста, ваши имя, отчество и фамилию.
— Это допрос? — спросил Шубкин.
— Ну что вы! — запротестовал Коротышкин. — Это просто беседа.
— Пока беседа! — пробурчал из своего угла Муходав, но Коротышкин этого бурчания как бы не расслышал и разъяснил вполне доброжелательно, что требование назвать имя, отчество и фамилию — это просто формальность, может быть, излишняя, ею можно и пренебречь, но по существу хотелось бы поговорить вот о чем.
— Я читал этот ваш рассказик «Лесопосадки».
— Не рассказик, а роман, — поправил Шубкин.
— Антисоветский пасквиль, — донеслось из другого угла. Муходав в разговоре прямо вроде бы не участвовал. Он сидел за своим столом, вникал в какие-то бумаги — что-то читал, писал, подчеркивал, — а реплики свои выдавал не направленно, а словно разговаривал сам с собой.
— Не знаю, как другим, — продолжил Коротышкин, бросивши взгляд на коллегу, — но мне многое понравилось. Я, конечно, не специалист, моя профессия — архитектура. Жилые и общественные здания, клубы, дворцы культуры — вот… Но в обком партии вызвали… Вы ведь тоже, кажется, коммунист?..
— Стрелять таких коммунистов надо, — громко сказал сам себе Муходав…
— В обком партии вызвали, говорят, нужно, Сергей Сергеич, международная обстановка требует. Ну, если партия просит, разве я могу отказаться? Нет, Марк Семенович, никак не могу, потому что я прежде всего солдат партии и патриот. И вот сижу здесь. А душа, — он вздохнул тяжело и мечтательно, — истосковалась по кульману. Впрочем, это все лирика… Так вот, мне ваша «Лесостепь», можно сказать, даже понравилась. Местами. Очень хороший слог, удачные описания природы, особенно ханты-мансийской тайги… Вы ведь там были?
— Был, — кивнул Шубкин.
— Можно продолжить, — не отрывая взгляда от своих бумаг, сказал Муходав.
— Но в целом, — продолжил Коротышкин, — ощущение от описываемой вами картины тяжелое. По-моему, вы немного, как бы сказать, очень сгущаете краски…
— Я пишу о явлениях, которые партия на XX съезде разоблачила, — напомнил Шубкин.
— В том-то и дело, что она их разоблачила. Разоблачила — и хватит. Хватит, — повторил Коротышкин, умоляюще глядя на Шубкина. — Ну зачем же нам все время вспоминать о плохом, бередить раны, топтаться в прошлом? Надо идти вперед, Марк Семенович. Посмотрите вокруг, какие происходят события. Продолжается строительство Братской ГЭС, в Стерлитамаке задута новая домна, наши коровы дают до трехсот литров молока в год, наша партия ведет титаническую борьбу за мир во всем мире, а вы все про свои лесополосы. Ну, ладно, если бы вы вашу «Лесосеку» для себя написали или для своих друзей, но ведь вы же передали на Запад.
— Я не передавал, — быстро сказал Шубкин.
— Оно само туда перелетело, — предположил Муходав.
— Не знаю, само или не само, — повернулся к нему Шубкин, — но я, как вы знаете, за границу не езжу. Или, может, я ездил, а вы не заметили? — спросил он язвительно. Но Муходав, листая свои бумаги, на Шубкина не отреагировал, а Коротышкин с ним согласился.
— Ну, конечно, конечно, вы не ездили. Никто не говорит. Но чтобы переправить рукопись, самому ездить не обязательно. Иностранные дипломаты и корреспонденты, они-то ездят! И не всегда с чистыми намерениями.
— Все сплошь агенты ЦРУ, — заметил Муходав.
— Именно, — согласился Коротышкин. — У нас есть сведения, что ЦРУ активизировало свою деятельность и делает ставку на несознательную часть нашей интеллигенции. Ищет слабое звено в нашей цепи. Не случайно ваш фельетон опубликован в антисоветском издательстве, сотрудники которого — это сплошь белогвардейцы, власовцы и бывшие полицаи. Которые вешали советских людей и отправляли в газовые печи лиц еврейской национальности. И, конечно, за ваше так называемое произведение ухватились не зря. Значит, им оно понравилось.
— Если моя книга им понравилась, значит, она хорошая, — самодовольно сказал Шубкин.
— Антисоветская, — изрек Муходав.
— Если б только антисоветская, — вздохнул Коротышкин. — К сожалению, Марк Семенович, книга антинародная. Нет, — сказал он в очевидном сомнении, — мы пока не будем применять к вам карательных мер…
— А надо бы, — вздохнул Муходав.
— Сейчас не 37-й год, и мы уже не те. Мы совсем не те, Марк Семенович, — заверил он страстно. — Для нас самое главное — спасти человека, уберечь его от неправильных поступков. Сейчас идет бескомпромиссная идеологическая война. Кто кого. И в этих условиях… Было бы хорошо, если бы вы обратились в нашу печать, и мы вам в этом поможем, поможем, поможем… — Закатив глазки, он забормотал, впавши как будто в транс и произнося слова в странной последовательности. — Мы вам подскажем, вы нам поможете, вы напишете, мы напечатаем, в открытой форме выразите свое отношение…
— А то будет плохо, — сказал как будто самому себе Муходав.
— Это угроза? — спросил Шубкин.
— Ни в коем случае! — поспешно заверил Коротышкин. — Никаких угроз. Но вы понимаете, что если вы не сделаете выводов, то и мы… ну что мы можем? Марк Семенович, вы же понимаете, мы, конечно, гуманисты, но…
— Если враг не сдается, его уничтожают, — заключил Муходав.
— И очень большая к вам просьба. Очень, очень. О нашем разговоре никому ни слова.
И все. Даже подписку о неразглашении Коротышкин у Шубкина не взял.
Некоторые люди в Долгове, вроде Аглаи или даже Диваныча, такой гуманности органов не понимали. Этот Шубкин написал страшную антисоветскую вещь, опубликовал ее в эмигрантском журнале — и как же его за это не посадить? Но они много чего не понимали. Например, того, что Шубкин, как мы уже отметили, в районе был единственный в своем роде. Будь их десять, можно было б одного-другого и посадить. А если посадить единственного, с кем же тогда бороться?
