Часовые покатились со смеху, точно марионетки, у которых отрезали ниточки. Один из них вскинул к плечу винтовку, прицелился в книгу и сделал вид, что спустил курок. Отдернулся, будто приклад ударил его в челюсть, прицелился в другую книгу, снова выстрелил понарошку и заплясал от радости – попал!
Только что купленный баллончик с пеной для бритья «Жиллет», шампунь от перхоти и зубная щетка улетели еще ниже, чем книги, резвее всех оказался «Жиллет». Баллончик со звоном скакал по ступенькам, пока не докатился до самого низа, куда Мо спустился подобрать его. Когда он снова поднялся, взмыленный, нагруженный туалетными принадлежностями для тюремного быта, то увидел, что какой-то человек лет пятидесяти, высокий и худощавый, с набитым кожаным портфелем под мышкой, наклонился над одной из его книг. Чтобы лучше рассмотреть, ему пришлось согнуться чуть ли не пополам. Маленькая головка, длинная шея – он был похож на журавля.
– Ты знаешь, что это за книги? – спросил он Мо.
Тот кивнул.
– Вот что, приятель. Я требую, чтобы ты, с позволения сказать, отвечал мне ясно и точно: да или нет, – произнес Журавль негромко, но с угрозой в голосе. – Повторяю вопрос.
– Да, знаю, – сказал Мо.
– Будешь отвечать, когда я повторю вопрос. Ты знаешь, что это за книги?
– Да.
– Они твои?
– Да.
– Следуй за мной. Я забыл в кабинете очки, а они мне нужны, чтобы выяснить кое-какие детали. – Он показал Мо служебное удостоверение с фотографией. – С позволения сказать, я судья Хуань, председатель Комитета по борьбе с нелегальными изданиями. Сочинения Фрейда у нас строжайше запрещены.
– Но я купил их в книжном магазине!
– Вот именно. Я и хочу узнать, кто, с позволения сказать, издал и напечатал их по фальшивой лицензии.
В отличие от своего коллеги Ди, любителя подземелий, Журавль свил себе гнездо на последнем, пятом этаже стеклянного замка.
Недоразумение возникло в лифте. Мо упомянул имя судьи Ди, и Журавль решил, что перед ним гость его собрата, консультант по вопросам психологии. Желая искупить давешнюю грубость, он показал себя любезным и весьма словоохотливым, пожаловался, что ему не хватает кадров, что он должен надрываться один-одинешенек и часто засиживается до ночи. Словом, обычный треп. Дежурная пластинка всех чиновников. Судья Журавль говорил суконным языком, засоренным канцелярскими оборотами, а время от времени смеялся трескучим смехом, от которого вибрировали стены застекленной кабинки, в которой они поднимались. Слушать его было довольно утомительно, он не мог сказать и двух фраз, чтобы не ввернуть свое «с позволения сказать» (любимая приговорка генсека Коммунистической партии и главы государства в телевизионных интервью). Мо узнал, что он вышел из бедноты и сделал головокружительную карьеру: в конце девяностых рядовой коммунист, школьный учитель был по приказу Партии переброшен на работу в правоохранительные органы. Правда, как скромно признал судья Хуань, он не мог соперничать с многими товарищами, пришедшими из армии.
– Вот и твой, с позволения сказать, всемогущий судья Ди, по правде говоря, часто внушает мне страх.
Застекленная дверь с названием упомянутого Журавлем Комитета была закрыта на три замка: один на тяжелой предохранительной решетке, два других – на самой двери, врезанные на разной высоте. Хозяин отключил сигнализацию, набрав код на панели с кнопками, затем достал бренчащую связку ключей. Щелкнул замок, заскрипела решетка, распахнулась дверь, и наконец церемонию увенчало жужжание кондиционера.
Свежее дуновение не могло, однако, развеять запаха, с порога ударявшего в нос: запаха морали, повиновения, власти, тайных операций, душных камер, нетленных мумий.
Первая комната Комитета по борьбе с нелегальными изданиями была очень просторной и очень темной – из-за опущенных штор. Мо шел шаг в шаг за Журавлем. Сначала он подумал, что попал в подвал. Его близорукие глаза еле-еле различали какие-то неясные тени и светлые пятна, но скоро он понял, что вокруг него со всех сторон громоздились запрещенные книги, многим из которых не было цены. Они были свалены кое-как на стеллажи, занимающие все стены снизу доверху. Пахло заплесневелой бумагой. По обычаю старинных китайских домов, из небольшого углубления посреди потолка в центр комнаты падал конус тускло-серого света, остальное пространство тонуло во мраке. Мо казалось, что он идет по заброшенной библиотеке. Полки из скверной фанеры, без всякой нумерации, прогибались под тяжестью книг, на которых тоже не было никаких ярлыков. Стены были словно расчерчены в поперечную линейку, причем некоторые линии стали волнистыми, другие превратились в дуги, а самые нижние осели так, что касались пыльного ковра.
Дойдя до более или менее освещенной середины зала, Мо воспользовался тем, что Журавль отвлекся, поставил свои пакеты и вытащил с полки первую попавшуюся книжку. Это оказались «Записки личного врача Мао». На обложке черно-белая фотография: автор в шортах, с благодушной улыбкой, а рядом прищурившийся от слишком яркого света Мао в рубахе навыпуск и широких штанах. Мо воровато открыл книгу и наткнулся на страницу, где говорилось о некой болезни Великого Вождя, связанной с фимозом. Сам он был только носителем, но заражал всех своих партнерш. Однажды врач посоветовал ему (с той же благодушной улыбкой?) почаще промывать половой орган, на что глава государства отвечал, что предпочитает полоскать его в женской влаге. Мо захлопнул книгу, поставил ее на место и продолжал осмотр. Дальше шли полки с политической литературой, в основном свидетельства о событиях на площади Тяньаньмэнь в 1989 году и их анализ, а кроме того разоблачительные документальные книги о борьбе за власть внутри правящей партийной верхушки, о подозрительной смерти Линь Бяо, об истинном лице Чжоу Эньлая, архивные материалы о голоде в шестидесятые годы, об уничтожении интеллигенции в трудовых воспитательных лагерях, о каннибализме во времена культурной революции… У Мо закружилась голова, он задыхался среди такого множества книг, документов, докладов, кричащих о кровавых зверствах и жестоких преступлениях. Он не заметил, как его занесло, затянуло в море эротических романов, фривольных книжек распутных монахов, он чуть не утонул в фантазиях маркиза де Сада, с полок смотрели подпольные перепечатки учебников по технике секса, альбомы порнографических гравюр эпохи династии Мин, разные версии «Камасутры» на китайском, десятки изданий «Цзинь Пин Мэй»[21] (эту книгу Мо читал в Париже и так увлекся, что хотел исследовать ее с точки зрения психоанализа, но дело не пошло дальше разбросанных по разным тетрадям отрывочных заметок). Целых два стеллажа занимали оригиналы древних книг, на старинной бумаге, сшитые вручную. Мо спросил у Журавля, о чем они и почему их запретили.
– Это тайные даосские трактаты о семяизвержении, – ответил он.
– Вы хотите сказать, о мастурбации?
– Нет, именно о семяизвержении или, вернее, о неизвержении. Они много веков изучали способы заставить сперму циркулировать в теле во время полового акта, чтобы она проникла в мозг и превратилась в сверхъестественную энергию.
Мо еле удержался, чтобы не вытащить свою тетрадь и не записать сведения об этих книгах. «Какая жалость, – подумал он, – что я не могу взять их с собой в тюрьму! Я бы написал к ним многотомные комментарии!»
Вторая комната освещалась точно так же, но была поменьше. Вместо стеллажей с книгами здесь в могильном сумраке хранились металлические коробки с кинофильмами. Десятки, сотни, тысячи бобин, целые пирамиды и штабеля. Мертвенный свет придавал этому кинематографическому кладбищу совсем зловещий вид. Некоторые штабеля обрушились, ленты вывалились из коробок и раскинулись петлями и кругами, как мертвые змеи, или связались в толстые узлы, местами пленка ссохлась, местами покрылась зеленой плесенью.
В третьей комнате находился кабинет самого Журавля, председателя и единственного сотрудника Комитета. Он надел очки, открыл большую тетрадь в черной ледериновой обложке, наклонился над томами Фрейда, вытянул шею и принялся изучать их один за другим, выписывая сомнительные выходные данные. Мо же обнаружил в этой комнате нечто, заставившее его содрогнуться еще больше, чем в двух предыдущих: тут был склад доносов. «Моя личная коллекция», – гордо заявил Журавль.
Прочтенные письма были тщательно, как музейные экспонаты, рассортированы, снабжены наклеечками и разложены по семи роскошным шкафам черного дерева, с искусной резьбой и стеклянными створками. Каждый имел свою специфику.
В первом лежали доносы детей на родителей и наоборот, во втором – супружеские, в третьем – соседские, в четвертом – доносы на коллег, в пятом и шестом – анонимные. Внутри каждого шкафа письма распределялись, в зависимости от тематики, по папкам всех цветов радуги. Красный цвет означал политику, желтый – хищения, голубой – внебрачные связи, фиолетовый – гомосексуализм, синий – изнасилования, оранжевый – азартные игры, зеленый – воровство и грабеж.
