Кроме того, Эрих ужасно действовал мне на нервы. Он к тому времени окончательно впал в маразм, постоянно рассказывал одни и те же военные истории. Пока была жива Марго, она его хоть как-то унимала. А то вдруг пускался в воспоминания о своем крольчатнике в Вильгельмбурге, который от рассказа к рассказу становился все больше похожим на дворец. И часами сидел в туалете.
Во всяком случае, мне хватило ума повести дело так, что он практически добровольно согласился отчалить в Куммерфельд. Я собирала его вещи с характерным стариковским запахом, не то плесени, не то еще какой-то тухлятины, так что меня чуть не стошнило. После ужина я повела его к машине — Клер предложила отвезти его на своем «BMW». Он бодро шагал рядом со мной, пока не свернул за высокий куст гортензии. Тут вдруг его повело вбок, и он протопал прямо по клумбе с примулами, которые я высадила только в этом году, — традиционного нежно-лилового оттенка, самые любимые мои весенние цветы. Здесь он остановился. «Не хочу обратно в Куммерфельд», — проскрежетал он и понес что-то совсем уж невразумительное. Я смотрела, как шевелятся его вечно влажные губы, и представляла себе Ахима, каким он станет, когда доживет до восьмидесяти. Таким же упрямым и вонючим, как этот никому не нужный старик? Я жутко злилась на Эриха из-за примул — как же можно быть таким неуклюжим! Я стыдилась сама себя, своей бесчеловечности, и постаралась взять себя в руки. Я заговорила с Эрихом как можно ласковее, объясняя ему необходимость возвращения в приют. Per aspera ad astra,[30] утешала я себя. Зато меня ждет целых два дня с Клер.
Но, вместо того чтобы оказать мне поддержку, Клер буквально набросилась на меня — так, как она одна это умеет. Я уже почти запихнула Эриха в ее машину, и он, словно поняв неизбежность происходящего, перестал сопротивляться и вроде бы угомонился, когда она громко, чтобы он мог слышать, сказала:
— Позволь ему остаться, Нора.
Тут я не выдержала.
— Не вмешивайся, пожалуйста, — резко сказала я. — Мы должны его отвезти. Я не намерена это обсуждать.
Она быстро взглянула на меня, потом, ни слова не говоря, села за руль. Я еще поднажала и все-таки втолкнула старика в салон. Надеюсь, соседи ничего не видели, мелькнуло у меня, и надеюсь, он не расшумится. Такое уже бывало. Однажды он встал посреди улицы и заорал на весь белый свет: «Хайль Гитлер!» Слава богу, Ахим тогда был дома и в две секунды его утихомирил.
— Ради всего святого, веди себя по-человечески, — прошипела я, впихнула его на заднее сиденье, наклонилась переставить ему ноги и закинуть внутрь полы пальто, захлопнула дверцу, обежала машину, сама втиснулась в нее с другой стороны и, наконец, велела Клер трогаться.
Она чуть помедлила, а потом газанула. И в тот же миг старик издал тихий, какой-то клокочущий звук и начал валиться прямо на меня. «Сердце!» — ахнула я, этого мне только не хватало. И тут же подумала: «Какого черта здесь нет Ахима? Это его отец, а не мой!»
— Давай в больницу, — сказала я Клер. — Забудь про Куммерфельд.
А про себя взмолилась: «Милосердный Боже, только не дай ему умереть у меня на руках!» От ужаса я сама чуть не умерла.
Клер свернула на Фальскамп, и налицо Эриха упал свет уличного фонаря. Меня поразил его синий цвет. Я не слышала, как он дышит. На перекрестке Вальдштрассе она проскочила на красный свет. «А вдруг косуля?!» — мелькнуло у меня. Бред, конечно, в ночном Пиннеберге косули не переходят улицы по сигналу светофора, но с тех пор каждый раз, когда я вспоминаю этот кошмар, мне на память приходит косуля. Эрих застонал у меня на руках.
— Скорее, Клер, умоляю, скорее! — твердила я. — Во имя Господа, скорее!
Позже она говорила мне, что я визжала как сумасшедшая, и колотила ее по спине, и трясла за плечи, и вопила, что Ахим меня убьет, если я не довезу его отца до больницы живым. Ничего этого я не помню. И потом, это на меня совсем не похоже. Как и на Ахима.
Конечно, она могла остановиться, если бы захотела. Если бы действительно захотела. Вполне естественная реакция после такого страшного толчка — затормозить и убедиться, что никакой косули на дороге нет. Но Клер продолжала давить на газ, и машина неслась по булыжной мостовой. Мы доставили Эрика в больницу, и он прожил еще целых три недели. А на следующий день из «Пиннебергер тагенблатт» я узнала, кого она сбила.
Весь остаток той страшной ночи я уговаривала Клер, увещевала ее как ребенка. Вздумай она явиться с повинной, просто-напросто сломала бы себе жизнь. Появилась бы еще одна лишняя жертва, только и всего. Кому это нужно? Нет, я не забыла Папашкиных уроков и действовала из лучших побуждений, лучших — в первую очередь для Клер. Когда она позвонила мне из города, я не стала скрывать от нее правду — какой смысл? — раньше или позже, но она все равно бы все узнала. Я взяла с нее клятву никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывать про тот ужасный случай. Уверена, я поступила правильно. Больше мы с ней никогда об этом не говорили, и я не собираюсь менять раз принятое решение. Что прошло, то прошло. А сегодня вечером я устраиваю праздник.
Был один римский поэт, который перед лицом смерти собрал друзей и устроил пышный пир. И пока они угощались и веселились, незаметно вскрыл себе вены. Петроний, кажется? Да, Петроний. Хорошо, что моя память хранит что-то еще, кроме печальных событий. Хорошо, что мозги у меня еще работают.
Клер
Я опять немного укоротила волосы. С удовольствием пришла бы сегодня в ресторан лысой, но, боюсь, Нору это зрелище слишком шокирует. «Кусочек за кусочком, жизнь растаскивает нас. То, что в конце концов остается, — совсем другое…» Эта фраза из одного плохого романа Апдайка могла бы стать девизом моей жизни. С того дня, когда я впервые ее прочитала, она преследует меня — настолько точно она выражает суть всего, что со мной происходит.
Все всё время только и делали, что что-то брали у меня, и каждый думал только о собственной выгоде. Клиенты — мой вкус, Филипп — мою любовь, Старик — мое доверие, Нора и Додо, каждая по отдельности и обе вместе, — мою дружбу, и даже приютские няньки — мои локоны. Для них самым ценным во мне были мои волосы. Они ими восхищались, мыли их шампунем, расчесывали и укладывали, чтобы демонстрировать окружающим в качестве наглядного примера: смотрите, как прекрасно может выглядеть приютский ребенок! Вы только взгляните на нашу красавицу, на нашу куколку. И как они ликовали, когда Старик с женой выбрали меня. Действительно, идеальный вариант — белокурый ангелочек, с которым уж точно не будет никаких проблем. Когда меня привели к ним попрощаться, они даже прослезились. Подозреваю, в основном они оплакивали мои кудри.
А как возмущалась Сюзанна Баке, моя новая мать, когда я в первый раз обрезала себе волосы, — она целых три дня со мной не разговаривала. Мне тогда исполнилось двенадцать лет, и Старик уже целый год держал меня в плену. Она объявила мой поступок попыткой членовредительства, которому нет оправдания, и предложила ему, если удастся, выяснить его причину. Он не заставил себя упрашивать, получив отличный повод остаться со мной наедине. Его тоже огорчила утрата моих ангельских волос, с которыми он обожал играть, затем настоятельно рекомендуя мне пойти и помыть голову. Сюзанна могла удивиться, увидев меня растрепанной.
Через Давида я познакомилась с одним испанским художником, который вместо казеина подмешивал в краску сперму. Никакая другая техника, утверждал он, не дает такого стойкого сияющего цвета. Давиду это показалось забавным, кроме того, ему нравились сами картины, и он хотел их выставить. Я уперлась руками и ногами. Мы поспорили — горячо и бурно, единственный раз за долгие годы совместной работы. В первый раз мы не сошлись во мнениях относительно оценки художественного произведения. Хуже всего то, что я понимала: художник действительно талантлив. Чуть позже его перехватила другая галерея, и к нему пришел большой успех. Давид ни разу не попрекнул меня, но я знала: он во мне разочаровался. Но что я могла поделать? Мне даже просто находиться рядом с этими полотнами было невыносимо.
Додо
Чтобы доказать, что я достойна приглашения Норы, пойду приму душ, а потом серьезно займусь макияжем. Буду накладывать грим не скупясь — должна же она что-нибудь получить за свои деньги?
Тут же подумалось, что в действительно важных жизненных ситуациях я почему-то всегда выгляжу дерьмово. Я же не знаю, когда именно в мою судьбу вмешается нечто Великое, Значительное, Вселенски Масштабное, и оно, черт бы его побрал, каждый раз застает меня врасплох. И наоборот, если я чего-то жду и готовлюсь, не происходит ровным счетом ничего.
В тот вечер, когда я познакомилась с Ахимом, я всего лишь собиралась купить сигарет и, естественно, не стала ни надевать чистую блузку, ни мыть лапы, а уж тем более — голову. В общем, я приволоклась в этот кабак на углу, возле дамбы, — дыра дырой, но там стоял сигаретный автомат. От меня воняло потом, на подбородке красовался свежий прыщ, а волосы я второпях просто стянула на затылке резинкой.
