Славно, подумал он. Это будет славно, если он увидит и подстрелит волка. Подстрелить волка в горах Саудовской Аравии — это ничего себе. Человек, пославший пулю, что-то совершит.
И так он ждал, довольный и уверенный, а сзади послышались голоса. Похоже, другие охотники оставили свои позиции и то ли перебираются сюда, то ли пришли за Юзефом и Аланом. Словно уловив, что Алан нашел цель и знает то, чего не знают они, охотники не приближались. На неотступном ветру голоса их были далеки и ничего не значили для Алана.
Как они поступят, когда он убьет зверя? Пожмут ему руку, ладонями пихнут в грудь? Так и знали, скажут они, что это он подстрелит волка. Едва увидели Алана, сразу поняли, что уж он-то дело сделает.
И вдруг — шевеление внизу. В прицеле мелькнула фигура. Крупная, темная, быстрая. Палец коснулся спуска. Ствол не дрогнул. Фигура появилась целиком, и Алан увидел волчью голову.
Пора.
Выдохнул, нажал. Винтовка тихо щелкнула, запустила пулю в ночь, и Алан понял, что стрелком здесь будет он. Он здесь будет убийцей.
Потом увидел голову. Копну черных волос. Не волк. Мальчик. Пастух. Вышел из овчарни за беглой овцой. Долю секунды Алан знал, что пуля может попасть в мальчика, может его убить.
Подождал. Мальчик глянул вверх, туда, где выстрелила винтовка; Алан ждал, что мальчик дернется и упадет.
Но тот не упал. В него не попало. Он помахал.
Сердце колотилось; Алан отнял винтовку от щеки и прислонил к валуну. Не хотел больше видеть мальчика, не хотел, чтобы мальчик увидел его, отвернулся от долины. И увидел охотников.
Перед ним стоял Юзеф, и молодые двоюродные, и тот, который спрашивал, едал ли Алан зверя или человека, и тот, которому Алан сказал, что он из ЦРУ Все стояли, в руках винтовки. Все видели, как Алан выстрелил в пастушонка, и, похоже, никто не удивился.
На обратном пути Юзеф сидел с Аланом в кабине пикапа. Не произнесли ни слова, пока не вошли в крепость.
— Вам нужно поспать, — сказал Юзеф.
И отвел Алана в комнату.
— Простите меня, — сказал Алан.
— Утром вас отвезут обратно.
— Ладно.
— Спокойной ночи, — сказал Юзеф и закрыл дверь.
Алан не спал. Пытался угомонить мысли, но раз за разом возвращался к тому, чего едва не совершил. За многие годы, а может, за всю жизнь не совершил ничего — и потому едва не совершил это. У него не водилось историй о доблести — и потому он едва не совершил это. Все попытки оставить хоть какое подобие наследия потерпели крах — и потому он едва не совершил это.
Где-то перед рассветом приехала машина.
Алан вышел на дорогу где его ждал Юзеф.
— Это Аднан. Он отвезет вас в Джидду.
Усталый и недовольный Аднан из машины не вышел. Юзеф открыл заднюю дверь, Алан сел.
— Мне так ужасно жаль, — сказал он.
— Я знаю, — сказал Юзеф.
— Я очень дорожу вашей дружбой.
— Дайте мне время. Надо припомнить, почему вы мне нравитесь.
В дороге Алан пытался заснуть, но не мог. Закрывал глаза под белым солнцем и видел только лицо мальчика; снова оборачивался и видел лица охотников, безмятежность Юзефа. Безмятежность, говорившую: я так и думал.
Но в Джидде Алан пойдет к д-ру Хакем, а та его разрежет. Он узнает, что за дрянь с ним происходит, и д-р Хакем вырвет эту дрянь.
Голый, в одной тонюсенькой голубой рубашке, Алан сидел в приемной саудовской больницы, о которой ничего не знал. Ему вот-вот вырежут шишку на шее — он до сих пор подозревал, что шишка эта проросла в спинной мозг, высасывает душу, волю, разум.
Сидя на механической койке в белой палате, Алан радовался, что уехал из горной крепости. После отъезда он день и ночь спрашивал себя: что я натворил?
Ответ гласил: ничего. Он не натворил ничего. Это почти не приносило облегчения. Облегчение — забота д-ра Хакем.
Он приехал в Исследовательский медицинский центр короля Фейсала — его приняли, велели раздеться и уложить вещи в полиэтиленовый мешок. Теперь он сидел на койке, мерз в тоненькой рубашке, глядел на свои пожитки, читал, что написано на пластмассовом больничном браслете, глядел в окно, спрашивал себя, это ли поворот, за которым он станет больным, умирающим.
Он прождал в пустой палате двадцать минут. Затем сорок.
— Здрасть!
Алан поднял голову. Вошел человек, втолкнул каталку. Поставил у койки.
— Да теперь, — сказал человек и жестом велел Алану перелечь на каталку.
Алан послушался, и санитар — филиппинец, наверное, — аккуратно покрыл его одеялом.
— Готов, — сказал он, и они выехали из палаты. Миновали десяток серых коридоров, добрались до незатейливой комнатушки — софиты, стены из шлакоблоков выкрашены в кобальтовый. Алан не ожидал увидеть операционный стол, однако вот он, и Алану велели перебраться туда. Он воображал эдакий стоматологический кабинет — небольшой, интимный, почти как кабинет д-ра Хакем. Алан забеспокоился: может, это означает, что дела плохи? Подозрения вновь показались небеспочвенными: обстановка доказывала, что шишка на загривке — очень серьезная проблема, а результаты операции жизненно важны.
Но где же доктор? В операционной был только один человек — видимо, саудовец, в хирургической форме, стоял в углу. На Алана глянул с надеждой, словно думал, что на каталке привезли его дорогого друга. Когда увидел, что привезли всего лишь Алана, лицо его вытянулось и сложилось в усмешку. Он снял перчатки, кинул в корзину и вышел. Алан остался один.
Вскоре дверь распахнулась и появился молодой азиат с какой-то машиной на колесиках. Кивнул, улыбнулся Алану.
— Здравствуй, сэр, — сказал он.
Алан улыбнулся в ответ, и азиат углубился в сложную подготовку машины к работе.
— Вы анестезиолог? — спросил Алан.
Азиат улыбнулся — глаза счастливо засияли. Но не ответил — замурлыкал, громко, почти экстатически.
Алан вытянулся на столе, поглядел в потолок, но потолок ничего не прояснил. Алан закрыл глаза, несколько секунд — и готов уснуть. Отрубился бы, если б не безумное мурлыканье азиатского газовщика. Люди, подумал он, на операционных столах умирают. Пятьдесят четыре — если умрет, никто особо не ужаснется. Мать умерла от инсульта в шестьдесят. Ехала через Эктон к родственнице — и на тебе. Слетела с дороги, врезалась в телеграфный столб, машина не пострадала, мать не покалечило — почти промахнулась мимо столба. Но нашли ее только под утро, и уже было поздно. Умереть в одиночестве, среди ночи, на обочине. Алан прочел в этом послание: надейся умереть с достоинством, но будь готов к бардаку.
— Здравствуйте, Алан. Как вы себя чувствуете?
Он узнал голос. Открыл глаза. Голова д-ра Хакем заслоняла свет. Вместо лица — пятно.
— Хорошо, — сказал он, озираясь. В комнату откуда-то понабежали люди. Насчитал человек шесть-семь, все в масках.
— Рада вас видеть, — сказала она, и голос ее струился прохладной водою. — У нас тут на процедуру собралась международная команда. Это доктор Вэй из Китая, — сказала она, кивнув на газовщика. — Он наш анестезиолог. Это доктор Фентон, он из Англии. Будет наблюдателем.
Представила остальных — из Германии, Италии, России. Все кивали — видны одни глаза; слишком быстро, Алан не успевал запоминать, кто есть кто. Лежа на спине, в одной ночнушке задом наперед, он изо всех сил улыбался и кивал в ответ.
— Когда будете готовы, перевернитесь на живот, — сказала д-р Хакем.
Алан перевернулся, уткнулся лицом в накрахмаленную подушку, пахнувшую отбеливателем. Сообразил, что голый, но медсестра тотчас накрыла его по пояс простыней, затем одеялом.
— Не холодно? — спросила д-р Хакем.
— Нет. Спасибо, — сказал Алан.
— Хорошо. Вам удобно повернуть голову набок?
Он повернул влево и распластал руки по столу.
— Я подготовлю операционное поле, — сказала она.
Он почувствовал, как она развязывает его ночную рубашку. Потом влажность на коже. Губка — промокает. По ключице сбежал ручеек.
— Хорошо. Доктор Вэй сейчас введет вам местную анестезию. Вы почувствуете пару уколов.
Острая игла вошла в кожу прямо под кистой. Потом другая — слева. Потом еще и еще. Д-р Хакем обещала пару уколов, а д-р Вэй уколол четыре, пять, наконец, шесть раз. Алан, конечно, все понимает, но напрашивается предположение, что мужик любит свою работу.
— Чувствуете? — спросила она. — Я нажимаю на кисту.
Что-то почувствовал, но сказал «нет». Не хотел, чтобы чересчур обезболивали. Хотел некой боли, пусть и приглушенной.
— Хорошо. Готовы? — спросила она.
Сказал, что готов.
— Я начинаю, — сказала она.
В уме он рисовал картинки, которые объясняли бы нажимы, звуки, движение теней над головой. Видимо, сначала сделали несколько маленьких надрезов. Во всяком случае, так двигались руки у д-ра Хакем. Сделав надрез, она промокала какой-то губкой. Алан чувствовал губочные толчки. Надрезать — промокнуть, надрезать — промокнуть. Слышалось мурлыканье газовщика, с потолка лилась музыка — похоже на Эдит Пиаф.
