Нас будят подземные толчки – едва слышные голоса земли, которая что-то кричит нам. Земля предупреждает… Порывы ветра бьют с невиданной силой, ветер воет в водосточных трубах, в вентиляционных шахтах. Ветер несет с собой горькую, обжигающую пыль, которая въедается глубоко в кожу. Ветры предостерегают…
Я остался, хотя все вокруг – вода, воздух, земля – подталкивало к бегству, к бесконечным странствиям. Я остался у Старого Человека в высоком бетонном блоке, у Человека, которому я стал доверять, который своими касаниями, поглаживаниями, лаской заставил меня поверить ему.
У страха нет имени, но он принуждает спасаться бегством или искать хоть какую-то возможность выжить. А все крысы верят в то, что им все же удастся выжить, – и те, что, несмотря на страх, выходят на поверхность, и те, что остаются под землей, в укрытиях, надеясь на то, что здесь безопаснее.
Нервные, раздражительные, сварливые – мы все стараемся набраться сил, ищем еду и пожираем больше, чем раньше, наедаемся до полного обжорства. Мы поглощаем все, пригодное для пищи, что нам только удается найти, поедаем даже то, чего никогда раньше есть бы не стали.
Я все время возвращаюсь к Человеку в кресле на колесиках, который когда-то кормил меня сыром, ветчиной, печеньем…
Я прихожу, меня с непреодолимой силой тянет встречаться с ним, потому что я знаю: он никогда меня не ударит, не прогонит, не убьет.
Я пробегаю по каменному полу между кухонным шкафчиком и стеной до металлического порожка, бегу дальше по коридору в комнату, где на полу лежит ковер.
Он уже услышал шорох, тихий шелест моих коготков. Медленно поворачивает голову.
Я подбегаю к нему, забираюсь на ступеньку, потом на прикрытые пледом колени. Он протягивает руку. Я лижу его ладонь, прижимаюсь к теплым ловким пальцам. Он чешет мне шею и за ушами, гладит нос и те места, откуда растут вибриссы, касается брюшка и хвоста.
Он не боится меня, а я не боюсь его. Между нами нет страха. Я мечтаю о том, что вот сейчас он протянет ко мне руку со сладкой печениной, даст на ладони кусочек творога со сметаной.
Я умываюсь, сидя у него на коленях, расчесываю зубами шерсть. Он смотрит на меня. Я вопросительно смотрю на него. Он протягивает руку с куском твердого, высохшего хлеба. Я хватаю сухарь, придерживаю лапками, разгрызаю и съедаю крошку за крошкой. Чувствую в хлебе опилки.
Еще недавно моя нора была полна черствых корок хлеба, принесенного из разных районов города. Теперь нора пуста, съедено все, до последней крошки. Старый Человек всегда кормил меня лакомствами, как будто хотел, чтобы я сюда возвращался. И я возвращался в ожидании, что здесь смогу наполнить до краев мой крысиный желудок.
Но сейчас он протягивает мне лишь высушенный кусочек хлеба, в котором полно опилок. Знак. Такой же, как другие знаки – голоса земли, свет дня и ночи, сухость ветра, кислый дождь. Знак грозящей опасности, знак из рук Человека, ставшего моим другом.
В городе не хватает хлеба. Его нет даже в пекарнях. Исчезли огромные кучи мешков с зерном, крупами, мукой. Склады пустые, их покинули и люди, и крысы. Голод – это тоже знак, который велит идти вперед, идти и добывать, идти и бороться.
Я сжимаю в лапках кусочек хлеба с такой же жадностью, с какой некогда съедал ароматный творог.
Человек гладит меня по голове – от подергивающихся ноздрей до чувствительной кожи за ушами.
Эти прикосновения электризуют, я жажду их, они нужны мне. Я хочу, чтобы этот человек вечно касался меня, погружал свои ладони в мою шерсть, прижимал к моей коже кончики своих пальцев.
Я кручу в лапках высохшую корку и дрожу от счастья, от радости, какой я никогда раньше не испытывал.
Я засыпаю у него на коленях. Он сидит без движения. Не мешает мне спать. Проснувшись, я подползаю к старому лицу, вытягиваю мордочку и слизываю соленые, теплые капли.
Из глубины его тела, как из глубины земли, я слышу эхо ударов – пульсирующие, ритмичные отзвуки.
Я лижу его подбородок, касаюсь его кожи… Но доносящиеся из нутра живого Человека звуки тоже пугают меня, они предостерегают так же, как и другие знаки.
Я поворачиваюсь, и его пальцы медленно скользят по моему хвосту. Он заснул. Я спускаюсь к нему на колени, хватаю в зубы последнюю крошку, спрыгиваю на ковер. Бегу на кухню, к щели между стеной и плитой, и дальше – по дороге, ведущей в город.
Каждая крыса – иная, непохожая, чем-то обязательно отличающаяся от других. И я, и ты, и он, и она, и та, и эта. Мы различны по форме, по размеру, у нас разная окраска, длина хвоста, мы отличаемся друг от друга ловкостью, скоростью, высотой прыжка, выносливостью к жаре, холоду, боли…
Глаза видят у кого ближе, у кого дальше, взгляд скользит по поверхности предмета или проникает внутрь, кто-то лучше видит в полумраке, а кто-то – на свету.
Каждая крыса по-своему пахнет, по-своему пищит, каждая выбирает свои дороги. Шерсть может быть жесткой или мягкой, гладкой, скользящей вдоль всех углов и неровностей. Вибриссы тоже разные: длинные, прочные, твердые и хрупкие, ломкие, опадающие вниз или стоящие торчком. Уши могут быть маленькими, прилегающими к черепу или торчащими кверху, настороженно ловящими все звуки, удлиненными или округлыми. У одной крысы спина изогнута дугой, у другой – прямая, стелющаяся параллельно земле. Различна и форма глаз: они бывают плоскими, глубоко посаженными или выпуклыми, большими и маленькими, полукруглыми, продолговатыми…
Даже крысята из одного помета не похожи друг на друга, и эти различия со временем только возрастают. И когда я смотрю на проходящих мимо меня крыс, в моих глазах они никогда не сливаются в однородную серую массу. Напротив – и в самой огромной толпе каждая крыса все равно остается самой собой.
Я стар и знаю, что когда-то видел иначе и не замечал этих различий, и, уж во всяком случае, не осознал их сразу. Для этого понадобились время, наблюдательность, опыт… Раньше, встречая крысу, я всегда задавался вопросами. Встречал ли я уже её, а если встречал, то где и когда? Как она настроена – дружелюбно или, может быть, враждебно? Здешняя она или странник? И откуда и куда пролегает путь её странствий? Испытывала ли она когда-нибудь чувство голода? И если она пойдет за мной, то не покинет ли вдруг без предупреждения, заметив притаившуюся в стороне куницу?
Теперь я смотрю на пробегающих мимо меня крыс, приглядываюсь к ним повнимательнее, вдыхаю их запах – и уже знаю о них все.
Вот этот самец никогда не покидал здешних мест. Он провел жизнь в сети близлежащих туннелей, и лишь недавно голод впервые заставил его выйти на поверхность. В подземных каналах он питался отбросами, очистками, листьями, косточками, отходами из людских кухонь. Еды всегда хватало. И лишь теперь он узнал, что такое настоящий голод. Он вышел наружу и увидел там людей, которые едят крыс. Он искал пищу и вместе с другими крысами нашел лежащий у стены труп. Мясо было ещё теплым, а кровь даже не успела свернуться. И с той ночи он питается падалью, пожирает трупы людей, коз, собак, птиц – даже те, что уже начали разлагаться, а их вкус и запах вызывают тошноту.
Вон тот, перепрыгивающий через ручеек сточных вод, тоже здешний. Вчера, оглушенный страшным грохотом, он, как мертвый, лежал в канаве. Он и сейчас ничего не слышит, иначе не лез бы наверх, к выходу на поверхность, откуда доносится мяуканье изголодавшегося кота – наверное, последнего оставшегося в живых в этом городе.
Эта изголодавшаяся самка беспрестанно лижет свои переполненные молоком соски. Ее детей недавно сожрали другие крысы, но она ведет себя так, как будто малыши все ещё ждут в норе её возвращения.
Вот этот ширококостный, толстый самец с покрытым шрамами хвостом, который кусает всех, кто попадается ему на пути, явно не отсюда. Он, как и я, прибыл издалека и думает только о том, как бы побыстрее вырваться из города. Он кружит поблизости от вокзала, залезает в пустые вагоны и ждет, когда они поедут. Но с того времени, как вокзал сгорел вместе с находившимися рядом с ним складами, поезда больше не ходят. Он об этом не знает, а может, просто не умеет сопоставлять события и потому терпеливо ждет своего поезда. Его спугивают люди, гоняют исхудавшие собаки и кошки, каких люди ещё не успели съесть. И он возвращается в подземелья и снова бесцельно слоняется по туннелям. Вот и сейчас он бежит к зарешеченному выходу подземного канала к реке. Он будет стоять и думать: а не броситься ли ему в плывущий мимо него поток, который понесет его дальше – прочь из города. Но вода очень холодна, по реке плывет ледяная каша. Мимо проплывают трупы крыс, собак, людей, лошадей, и он боится, что вместо спасения найдет в реке смерть. Он колеблется. Сидит, сжавшись, на железных прутьях и скрипит зубами.
Вон тот, со светлой блестящей шерстью, не выходит из подземелий на поверхность. Он осматривается, то и дело останавливается, заглядывает во все норы и закоулки.
