Первым на это письмо откликнулся «Чак». Он писал:
"Не понимаю, с чего такая истерика. Конечно, вы можете меня отписать — хотя мне странно слышать про демократические институты от Вольфсона. Черт с ними, с институтами: важно то, что если сегодня отпишут меня, то завтра за мной последует любой из вас. Я утверждаю, что я — Алексей Чаковский, хотя и не могу это никак доказать. Но за последние дни тут появились Абрамов и Глеб — как они докажут, что они — это они? Есть известное правило презумпции виртуальности, которое гласит, что каждый из нас должен считать другого виртуальным персонажем, пока не доказано обратное. Это лист не для живых людей, это лист для виртуалов. Живые люди не оказываются в Интернете; они, в лучшем случае, сидят у компьютеров. Вы говорите, что меня на самом деле нет; я вам отвечу: ВCEX HAC HET. Я понимаю, что эта мысль непереносима, как секс с человеком, которого любил полжизни назад, но придется ее принять."
Глеб подумал, что для него секс вообще мало связан с любовью. Смешно, но секс с полузнакомой Нюрой показался ему куда более увлекательным, чем ночь со Снежаной, в которую Глеб был немного влюблен. Он понимал, что мертвый Чак не может в самом деле появиться в Интернете, но на секунду показалось, что это неважно. Было бы так приятно, если бы он в самом деле мог с ними говорить, — как если бы в один прекрасный день на канале #xpyctal снова появилась Снежана.
Глеб бегло просмотрел остальные письма (его одноклассники, как всегда, не могли договориться) и вернулся к письму «Чака». Что-то в нем было не так, и Глеб даже знал, что: живой или мертвый, Чак писал так, словно последний месяц пил водку в Хрустальном и беседовал с Осей и Андреем о независимости киберпространства. Самой подходящей кандидатурой на роль «Чака» был сам Глеб.
Глеб ткнулся в IRC, нашел там Горского и рассказал о вчерашнем посещении Оси:
— Он совсем не похож на радикала. Такой тихий семейный человек. То есть он говорит все эти слова, про сатанизм или там про геополитику, но это все существует как-то отдельно от его жизни.
— Слова всегда существуют отдельно от жизни, — ответил Горский, — просто некоторые об этом забывают и стараются их объединить.
— Впрочем, не знаю, какими вырастут его дети, если их детство пройдет под портретом Егора Летова, — напечатал Глеб, а Горский ответил:
— Слушать Летова в 1996 году так же глупо, как БГ — в 1990-м. Но в одном он прав: ни у кого нет алиби. То есть нет виртуального алиби.
— Почему?
— Потому что любой из тех, кто ходил на канал, мог прийти и объявить себя het.
— Любой, кроме SupeR.
— Технически даже SupeR мог, но он, похоже, все-таки в Америке и не мог прийти к вам в Хрустальный. А Undi или BoneyM мы не можем исключить.
— Знаешь, может быть, — быстро набивал Глеб. — Я спрашивал у Бена про этого het, и Бен ответил, что про него нельзя сказать ничего вразумительного. Het все больше молчал. А в этот раз был довольно разговорчив.
— Человек без свойств, — ответил Горский и добавил смайлик":-)" — мол, шучу.
Глеб повернулся к Андрею.
— Послушай, — спросил он, — я вот все думаю про этого самого het'а… который на #xpyctal. Ты с ним часто разговаривал раньше… в смысле, когда Снежана была жива?
— Не, — ответил Андрей, — он типа не особо разговорчивый был. Вроде как присутствовал и в то же время — нет.
— Понятно, — ответил Глеб и уже собрался вернуться к прерванной беседе с Горским, когда Андрей прибавил:
— Потому, наверное, он себе такой никнэйм и выбрал.
— А что значит het?
— Ничего. Просто русское «нет», записанное латинскими буквами. Если типа в верхнем регистре написать «het», то как раз «НЕТ» и получится.
Глеб невольно вспомнил сегодняшнее письмо Чака: транслит, и только три слова выглядели по-русски: BCEX HAC HET. bcex hac het, если в нижнем регистре.
"Если он человек без свойств, — подумал Глеб, — то почему был так разговорчив в тот единственный раз, когда я встретил его на канале? Может, потому что Снежана уже умерла. Или была другая причина?"
На секунду Глеб замер. Нет, невозможно. Бессмыслица. Het не мог рассказать эту историю специально, чтобы напомнить Глебу о Маринке и Чаке. Het вообще не мог ее знать: ее знали только трое — Глеб, Маринка и Чак. Это давняя история, никак не связанная с сегодняшним днем. Просто совпадение.
Но опыт человека, много лет занимавшегося решением математических задач, подсказывал Глебу, что случайных совпадений не бывает. Что в хорошей задаче все данные подобраны преднамеренно. И вдохновение — это момент интуитивного прозрения, когда понимаешь, что все — неслучайно.
— Горский, — написал Глеб, — я должен тебе рассказать одну вещь. Есть полчаса?
Времени у Горского было полно, только уже хотелось спать. Он встал, прошел на кухоньку, включил кофе-машин, мерзко плюющуюся американским кофе, и вернулся к компьютеру. Поверх крышки ноутбука посмотрел на догорающее в камине синтетическое полено, смесь воска и прессованных опилок. На упаковке была указана продолжительность горения — хватит еще на полчаса, прикинул Горский.
Зачем я встреваю в эту историю? Незнакомый человек, шапочный приятель Антона и, кажется, Олега, которые еще с московских времен считают меня если не Шерлоком Холмсом, то Ниро Вульфом точно. Что мне за дело до умершей в Москве болгарской девушки, до очередного матшкольного мальчика, логически вычисляющего, кто и зачем убил его подругу? Нет, надо отказаться. Достаточно, поиграл уже по молодости.
Впрочем, без особого удовольствия вспоминая давнюю московскую историю семи лепестков, Горский не мог не признать: не случись она, он остался бы полупарализованным инвалидом. И даже disabled person его бы никто не назвал.
Он перевел глаза с камина на экран и начал читать историю о том, как двенадцать лет назад шестнадцатилетние мальчики играли в прятки с государством, которое изо всех сил пыталось быть серьезным и не прощало таких игр. Горский открыл «Ворд» и быстро записал:
"Вольфсон — жертва доноса; Чак — доносчик и самоубийца; Марина — возлюбленная Чака, объект страсти Вольфсона и Абрамова. Абрамов — друг Глеба, разорившийся и исчезнувший в июне 1996 года, после того, как снова встретил Марину."
Он снова вернулся к mIRC'у. Глеб уже досказал, как het воспроизвел ему историю дефлорации Чака, и перешел к утреннему появлению виртуального Чаковского на листе выпускников пятой школы.
— То есть этот виртуал утверждает, что он — Чак? — спросил Горский.
— Да, — ответил Глеб. — И я подозреваю, что он и het — одно и то же лицо.
Похоже на то, подумал Горский. Потому что если где и появляться призракам матшкольных мальчиков — то именно в Сети. Скольких таких, счастливо выживших и сваливших с родины за океан, Горский повидал за последний год! Плохо стриженые, в мятых рубашках, с отсутствующим выражением лица — они и впрямь казались только приложением к своим виртуальным ипостасям. Трудно поверить, что у большинства — вполне сложившаяся личная жизнь, семьи, дети, досуг и прочие интересы — впрочем, достаточно скучные для Горского, предпочитавшего трансовую сцену Сан-Франциско концертам КСП в Джуике.
— Мы как будто жили в Интернете, — писал тем временем Глеб, — наши прозвища были как никнэймы и потому мне теперь кажется, что Интернет — это и есть царство мертвых. Чак уже появился, еще немного — и появится Миша Емельянов, или выяснится, что Витю Абрамова еще в Москве убили. Я понял. В Интернете никто не знает, собака ты или умер.
Горский рассмеялся. Переводится ли этот каламбур обратно на английский? Nobody knows you are a dog or a dead? Что-то вроде. Он отправил Глебу еще один смайлик и написал:
— У вас слишком много метафор для загробного мира.
Да, подумал он, для всех нас в свое время Америка была как загробный мир. Оттуда не возвращались. Теперь загробный мир — это Интернет… А Горский еще помнил, как несколько лет назад вся Москва была уверена, что можно умереть понарошку, если жахнутся калипсолом. Боюсь, когда придет время умирать, подумал Горский, мы и не поймем, что происходит. Слишком часто заигрываем с мыслью о смерти и загробном существовании.
Горскому это было неприятно. Какой-то противный привкус в истории с виртуальным Чаком, с человеком, который спустя дюжину лет явился к одноклассникам, напоминая им о старых грехах, всеми уже позабытых.
— Так почему ты так уверен, что het и этот виртуальный Чак — одно лицо? — спросил Горский
— Я думаю, het специально рассказал мне историю Чака и Маринки, чтобы меня подразнить. И зашифровал свое имя во фразе ВСЕХ НАС НЕТ.
Странное дело эти имена, подумал Горский. Почему никто не задумывается, как много имя говорит о том, кто его выбрал. У Горского был знакомый, которые называл себя «долбоебом», был другой, называвший себя «эмигрантом», была девушка, которая звалась «марамойкой», и еще одна — «мурена». Почему, например, Снежана назвала себя Snowball? Потому что и там, и там — снег? Но ведь был и другой выбор, она могла стать Снежной Королевой или, напротив, Жанной. Что-то, значит, нравилось ей в сказке про девочку, бежавшую от злой мачехи к семи гномам.
