И мне так сказал, когда я приехал. Он почему-то считал, что этот невидимка – араб-подросток: он его след видал у бассейна, поменьше, чем у взрослого. Эти молодые арабы его достали, сил нет. Он уж какие-то стекла толстенные понавставлял, так они с террасы и вокруг бассейна все прут, стоит отлучиться.
– А оно… то есть он… и при вас приходил?.. – у жены моей глаза заблестели, даже про мороженое забыла.
Приятель мой прикурил длиннющей спичкой, какие там на столах лежали. В кофе ложечкой повозил.
– Мы как раз после завтрака у бассейна сидели, курили… то есть я курил: они теперь здоровый образ жизни ведут, бросили. И тут дверь в доме хлопнула, и слышно было, что-то со стола упало – брат как завопит: «Вот он, там, лови!» – и в дом, а я за ним. У них там комнат уйма, из гостиной, где балки эти самые, лестниц штуки три. Ну, он на бельэтаж полетел, а я по маленькой, всего пара ступенек, что в коридор ведет, – показалось мне, там дверь шевельнулась в боковую комнатку, они ее «венецианской» зовут, потому что все стены в масках, что они из Венеции с карнавалов навезли. Длинная такая и узкая комната, очень красиво: цветные маски на каменных стенах, немножко мебели старинной… Я туда. Дверь за собой захлопнул. И с растопыренными руками иду медленно. И вот, у самого почти окна… там еще низенький комодик возле… чувствую: поймал!..
Он как-то странно взглянул на мою жену. Глотнул кофе. И будто уже одному мне:
– Понимаешь, я вскрикнул от неожиданности. Только не оттого, что невидимка…
Он пригнулся к столу и продолжал:
– Я едва до бедра голого коснулся, уже понял. А еще рукой вверх провел – и попал на грудь, круглую… И сосок… На ощупь же сразу понятно: мало, что женщина… – молодая… дивная!.. Тут не ошибешься! Вот я от неожиданности и крикнул.
А братец мой услышал и орет сверху: «Ты поймал?!»
И представляешь, чувствую: на губы мне ложится маленький палец.
Ну что тут поделаешь?.. Я сглотнул и крикнул брату: «Нет! Он в саду, кажется!» – и слышу, как он по лестнице скатился, в сад побежал.
А я так и стою вплотную с ней, как стоял. И тут палец с моих губ убегает, а вместо этого меня обвивают голыми руками за шею и… целуют… Знаешь, я ведь не юнец… никто меня так не целовал… никогда… Будто в теплой воде поплыл… и утонул. Так я и замер обалделый, закрыв глаза…
Он опустил веки и немножко помолчал. А потом уже нам обоим:
– Да, а потом руки разжались. И дверь, что я прикрыл, отворилась, и оттуда скользнул ветерок…
Он принялся опять сигарету раскуривать. А жена моя на него смотрела круглыми глазами.
– И больше вы ее не ви… не встречались с ней?
Приятель мой оставил спички в покое и выпрямился на стуле.
– Через четыре дня, уже накануне отъезда, я на лужайке перед домом сидел. Один. У братца там поливалка такая на газоне, фонтанчик вертящийся. И вдруг брызги от него прямо на меня – я голову поднял, а это она туда вошла и сделалась вся в каплях немножко видна… – он опять ко мне повернулся. – Ты когда-нибудь в Риме был? Фонтан с нимфами видел? – Я кивнул молча. – Знаешь, руки-то меня не обманули: вот такая точно. Только те бронзовые, а эта… ну, вроде как из запотелого стекла. Она стояла на солнце в этой радуге, лицом ко мне, чтобы я разглядел ее. А потом помахала так рукой, повернулась и пошла.
Я бросился за ней, конечно. Но там такая жарища в это время – она через несколько шагов уже высохла и исчезла. Как испарилась…
Когда я подбежал, только один след на дорожке мокрый. И правда маленький, как у мальчишки. Узкий…
Официант в разноцветных чулках, один красный, другой белый, принес счет и ушел с кредитной карточкой.
Жена моя посмотрела на моего друга сочувственно:
– А это много лет назад… с вами было?
– Прошлым августом.
– И вы с тех пор про нее не слышали?
– Ну, я братцу же не сказал. Но его-то она доняла – то есть не она, а папарацци местные. Они там у него в винограднике, что вокруг дома, всю осень торчали, подстерегали, идиоты – ну что они снять рассчитывали?! Он даже подрался с одним. А потом написал мне, что все, терпение лопнуло: дом продает и перебирается поближе к Ницце, уже и виллу присмотрел.
– Значит, ты туда больше не попадешь…
– Ну, как сказать, – он улыбнулся. – Дом-то ведь я купил. Через знакомую фирму тамошнюю – не мог же я с братом торговаться. Я ему после скажу. Неделю как документы прислали. Нынче по-ихнему Рождество – вон, видишь, сидят, – и он кивнул в дальний конец зала, где за длинным столом со свечами тихо пировала компания каких-то иностранцев. – Потом каникулы. А там и полечу, уже билет взял.
Мы еще помолчали. Жена моя порылась в сумочке, вытащила что-то, сунула назад, потом прихватила и сумочку, и шаль и пошла прихорашиваться. А я представил себе, как он входит один в пустой, громадный дом, там же, наверное, и мебель всю вывезли, и спросил:
– Слушай, а ты не боишься?
Он посмотрел мне в глаза снизу вверх, я-то встал уже, и так, будто у него что болит, выговорил:
– Ужасно боюсь… вдруг… ее там не окажется…
2007В поезде Москва – Рига она всю ночь читала «Процесс» Кафки и дочитала, когда уже светлело за окном.
На нижних полках недвижно спали молодые латыши – довольно красивая, но какая-то холодная пара.
В Юрмале ее ждала больная дочь, оттуда позавчера звонили.
Нервы, мутный свет из окна, безысходность прочитанного – все как-то сложилось, и сложилось именно с Кафкой. Она почувствовала, что просто не может дальше ехать в одном поезде с этой беспощадной странной книгой. Накинула кофту, вышла в коридор. Двери в тамбур, и в один, и в другой, по непонятной причине оказались заперты. В круглую дырку унитаза, грохочащую рельсами, книжку в твердом переплете не пропихнуть. А бросать в мусорный бак ей вдруг стало стыдно. Она металась по сумеречному коридору спящего вагона, пыталась опустить окно. Но все они были тоже заперты.
В конце концов она вернулась в купе и в отчаянии забросила томик на багажную полку, за лежавшие там одеяла. И задремала, не переставая и во сне чувствовать отвратительное соседство книги.
…Она добралась до Юрмалы, забрала дочь, вернулась в Москву. А книга как-то забылась, как забылась и та вагонная ночь, и молчаливая латышская пара, с которой она тогда ехала.
19931.
Из-за множества лестниц с начищенными латунными перилами в облике гостиницы было что-то корабельное. И это сходство усиливала вереница флагштоков перед входом.
Мебель в номере, изготовленная из светлого дерева, как бы побелевшего от соли и солнца, тоже создавала ощущение морского путешествия: вроде просторной каюты.
Это была из тех дорогих гостиниц, где в лифтах и туалетах всегда играет тихая приятная музыка.
Они побросали дорожные сумки, съели в баре по слоеному треугольничку, полюбовались с террасы видом ночного залива, похожего в расплывшихся по воде разноцветных огнях на развернутый дамский веер, и зашли в салон.
Там перед пустыми диванами и креслами уже играли нанятые гостиницей музыкантши, скрипка и фортепьяно.
Из керамической кадки торчало растение с крупными листьями, украшенными светлым желтоватым рисунком, похожим на рентгеновские ребра.
На диване под горевшим бра сидела одиноко девушка с таким тонким лицом, что, когда она поворачивалась в профиль, у нее просвечивал носик.
Расползшийся с наступлением сумерек по парку парфюмерный запах жимолости затекал в открытые ради вечерней свежести окна.
И алая вишенка на дне стакана преломлялась в широких гранях, так что казалось, что их там три, а то четыре.
Они послушали примерно треть программы и пошли к себе спать, как раз когда салон начал заполняться постояльцами.
А утром, когда он брился, позвонили и сказали, что прошлой ночью тетя Лёля умерла и что похороны в пятницу.
– Ты поедешь? – его спутница, отражаясь голыми плечами в зеркале, перестала возиться с завязкой в волосах, опустила руки и посмотрела внимательно.
Он кивнул.
– Я с тобой.
– Не надо. Купайся. Я быстро вернусь.
Он вышел на маленький балкон. Мимо, всплеснув крылышками, пролетела ласточка.
Линия гор как всегда напоминала чей-то запрокинутый профиль.
По зеленоватой глади моря в такую рань уже гарцевал водный мотоцикл, и полотенщик уже прикатил к бассейну свою клетку, набитую полотенцами.
Какой-то постоялец в красной махровой тоге стоял там и трогал воду ногой, точно размышляя, не пойти ли по ней аки посуху. Но потом сбросил халат и просто нырнул с бортика.
Он позвонил в турфирму и растолковал насчет билета.
Они пошли завтракать. Больше всего он любил этот утренний пронизанный солнцем час на открытой террасе ресторана.
Завтрак тут сервировали на маленьких соломенных рогожках, раскатывая их на круглом мраморе столов.
Он взял себе яичницу, кучку морщинистых красноватых маслин и что-то вроде заячьей капусты, политой простоквашей, а она отправилась за омлетом, который здешний повар стряпал со множеством приправ и, чтобы перевернуть, высоко подбрасывал на сковородке.
