Но Ольгина мать считала иначе: чуть ли не ежедневно она уговаривала дочь вернуться к мужу.
— Где муж, там должна быть и жена, — бурчала.
Она говорила это из лучших побуждений, побаиваясь, как бы Анатолий не разлюбил ее дочь и не оставил одну с детьми.
— О чем ты говоришь?! Мы с Толей как две половинки ореха, — усмехалась Ольга, цитируя мужа. — Я даже не хочу говорить на эту тему.
Подобные разговоры Ольга считала оскорбительными для себя — была беспредельно уверена в своем муже.
К Новому году Анатолий прислал посылку с плитками шоколада и письмо с цветными рисунками для детей. Ольга достала елку, нарядила ее самодельными игрушками из цветной бумаги; утром под подушками детей ждали карандаши с трехцветными грифелями, а у кровати — тряпичный слон.
— Слоны приносят счастье, — сказала Ольга, поздравляя детей. — Я уверена, вы будете счастливыми.
…В середине зимы из госпиталя вернулся Федор, муж Ксении. Он всегда был толстяком и балагуром, а теперь весь высох, стал мрачным. Когда домашние пытались с ним заговорить, он хрипло выдавливал из себя пару слов и спешно уходил в свою комнату. Только с Ольгой становился более-менее разговорчивым, но и то ненадолго — ссылался на головную боль, извинялся:
— …Давай в следующий раз побалакаем.
Федор вновь пошел работать в метрополитен, а по вечерам грузил буханки хлеба на хлебозаводе. В дни, когда в доме не было еды, он приходил с хлебозавода облепленный под рубашкой мякишем; приходил ночью и, пока расстегивал рубашку, на него набрасывались голодные дети Ольги и Ларисы и отщипывали еще горячий хлеб от потного тела.
— Постойте, дайте раздеться, стручки, — хрипло бормотал Федор. — И тише. Если кто узнает, что выношу продукцию, посадят меня.
Ольга вспоминала, что до войны Федор был любимцем детворы, не раз приезжал на Правду и играл с ее детьми; они его дразнили:
— Дядя Федя съел медведя, хотел гуся, да сказал «боюсь я»!
А он надувался, рычал — пугал детей, изображая ненасытного обжору. Дети бросались наутек, а он хлопал в ладони и топал — делал вид, что вот-вот их догонит.
— Эх, стручки! — смеялся. — Сейчас догоню и съем!
Ольга вспоминала, как перед эвакуацией Федор сказал ей:
— Ты, свояченица, смекалистая и крепкая, и в Казани не пропадешь.
А детям, как всегда, отпустил шуточку:
— В Казани грибы с глазами. Когда их режут, они из-под ножа лезут!
И вот теперь Ольга видела другого Федора — искалеченного войной.
Наступила весна, по всему городу потекли ослепительно-сверкающие ручьи… Анатолий прислал письмо, в котором писал, что его перевели на должность старшего инженера и в общежитии дали светлую восемнадцатиметровую комнату. Письмо заканчивалось словами: «Приезжай, Олечка, теперь нам будет легче, да и сильно скучаю я без вас». Но не для того Ольга столько мучилась, ходила по учреждениям, хлопотала о прописке, чтобы отказаться от Москвы. Она написала, что война скоро кончится, и завод или вернут в столицу, или нужно устроить ему, Анатолию, перевод по работе. «Нереально, несерьезно, маловероятно», — отвечал Анатолий. И вдруг анонимное письмо из Казани: какая-то «доброжелательница» сообщала, что к Анатолию ходит молочница, что раньше она приносила молоко, а теперь «ходит для любви». В глазах у Ольги потемнело, она чуть не задохнулась от ревности; тут же собрала детей и отправилась на вокзал.
…Ольга не вошла, а ворвалась в комнату, но ее тревога сразу исчезла, как только она увидела мужа — с такой безудержной радостью он бросился к ней. В комнате у Анатолия стояли бесценные вещи — две трехлитровые бутыли: одна с медом, другая с топленым маслом.
— Для вас копил, — сказал он, крепко обнимая жену и детей.
Некоторое время Ольга держалась настороженно, но потом пришла Тоня Бровкина.
— Ты, Олька, такая счастливая, Анатолий замечательный муж, — сказала. — Только о вас и думал.
Ольга облегченно вздохнула и ее взгляд потеплел, но все же позднее на кухне рассказала подруге про письмо «доброжелательницы».
— Глупости! — быстро заявила Тоня. — В общаге все, как на ладони, ничего не скроешь. А завистников и клеветников, сама знаешь, у нас всегда хватало.
…Теперь жили впятером в комнате на четвертом этаже общежития, под самой крышей. В окно виднелся синий квадрат неба, корзинки ласточек и труба водостока; пониже — крытая дранкой крыша сарая, метелки берез и скворечни; еще ниже — двор и тропы, стекающие к мосту через овраг, и если там шел пригородный поезд — белые клубы дыма. Кровля проржавела, и в дождь потолок протекал, лились целые струи, под которые ставили разные склянки; но в солнечные дни вся комната наполнялась ярким светом.
Анатолий работал по пятнадцать часов в сутки: и на заводе, и дома — брал заказы других предприятий. Ольга подрабатывала рукоделием: летом шила платья, зимой — муфты, шапки, и по-прежнему много времени уделяла детям, всячески старалась скрасить, разнообразить их унылое детство. Так прожили еще один год, и наконец наступила весна сорок пятого года. В ту весну только и говорили о скорой победе, по радио голос диктора, сообщавшего об освобождении все новых городов, звучал приподнято; приближение конца войны чувствовалось во всем, даже в воздухе — весна была необычайно бурная, звонкая.
В самом конце войны получила похоронку Катя; с ней случилась истерика.
— Так мне и надо!.. Меня покарал Бог! — кричала на все общежитие. — Он меня любил, а я вела себя как последняя шлюха!
Вечером Ольга сказала Анатолию:
— Бог здесь ни при чем. Если бы он был, он наказал бы именно ее, Катьку, а не ее мужа. Он-то ничего не знал и погиб в полной уверенности, что она его преданно ждет. А она предала его. Его любовь. Предательство — самое омерзительное, что есть на свете. Хорошо хоть, Катька осознала, что так себя вела, и теперь раскаивается. Может быть теперь она изменится и, если встретит порядочного человека, будет дорожить им. Хотелось бы в это верить.
В День Победы в общежитии одни веселились, радовались, что пришел конец страданиям, другие еще острее чувствовали горечь потерь… Анатолий принес флягу со спиртом, и вечером, уложив детей спать, они с Ольгой помянули Ольгиного отца и погибших Михаила и Ивана. Закурив, Анатолий тихо проговорил:
— Представляешь, Олечка, мне никак не верится, что Мишка с Ванюшкой никогда не вернутся… Кажется, что это какая-то ошибка, что они просто где-то задерживаются… Ведь мы были друзьями с подросткового возраста, знали друг о друге абсолютно все… С ними столько связано… Столько хорошего… А теперь в душе пустота.
— Для меня их гибель тоже огромная потеря, — вздохнула Ольга. — Мне их будет сильно не хватать. Но жизнь продолжается и мы не имеем права расклеиваться. Мы обязаны теперь с удвоенной силой всего добиваться, и за моего отца, и за Ивана с Михаилом. Добиваться своего и того, чего они недополучили. Я думаю, они очень огорчились бы, узнав, что мы раскисли и все пустили на самотек — как будет, так будет. И мы докажем им, и себе, и жизни вообще, что мы не из робкого десятка. Прежде всего мы должны вернуться в Москву.
Чтобы развеять угнетенное состояние, Ольга предложила Анатолию «погулять на свежем воздухе».
Некоторое время они бродили в окрестностях общежития, потом сидели на склоне оврага, сидели одни в огромном ночном пространстве; Ольга продолжала планировать будущую жизнь, Анатолий угрюмо курил. Внезапно со стороны Аметьево показался железнодорожный состав; когда он подъехал к туннелю, Анатолий с Ольгой увидели зарешеченные окна и прильнувшие лица солдат, небритые, хмурые.
— Наши военнопленные, — осведомленно сказал Анатолий. — Есть приказ — кто был в плену, отправить в Сибирь на десять лет.
— Этого не может быть! — ужаснулась Ольга. — Что за чудовищный приказ?! Уму непостижимо! Ведь не все сдавались в плен. Наверняка многих взяли раненых, без сознания!.. А если и сдавались, что ж здесь позорного?! Допустим, наших горстка, а немцев сотни. Зачем глупо умирать?! Во всех войнах были пленные, потом их обменивали… Господи, а как же Виктор?! Что с ним?!
Война закончилась, но трудностей не убавилось, предстояло наладить семейный быт, ставить детей на ноги…
Анатолий получил от завода клочок земли около Волги, и по воскресеньям всей семьей ездили сажать картошку. Ездили на трамвае до конечной остановки на противоположной окраине города и дальше шли по тропам через огороды к тополям, за которыми угадывалось открытое пространство; оттуда тянул ветер, пахло водорослями, мокрой древесиной, смолой; слышался глухой рокот буксиров. За тополями открывалась прямо-таки необъятная ширь; полноводная река, высоченные красноглинистые склоны и дальние деревни на зеленых холмах. А по акватории сновали моторные лодки и проходили пароходы — на их палубах среди мешков и бочек вповалку лежали люди.
