– Я не хочу это делать, – говорю я. – Я просто не могу.
– Слушай, детка, – сказал он, – если ты не захочешь принимать таблетки и как следует умереть, как хорошая девочка, знаешь ведь, что я тогда буду вынужден сделать, не так ли? Я тебя заставлю сделать по-моему каким-нибудь грязным способом.
– Ох, нет, – говорю я. В тот момент он действительно перестал быть Говардом, которого я любила. – Нет.
– Пистолета у меня нету, – сказал он. – Есть только кочерга, молоток, вот эти вот тяжелые щипцы для камина, которые я купил. Я не хочу это делать. Было бы просто ужасно, причинило бы мне много боли, если бы пришлось сделать такое с любимой девочкой. Потому что я действительно тебя люблю, всегда буду любить, прямо до скончания времен, до конца вечности, если можно сказать, что у вечности есть какой-то конец. Я не вынесу, если оставлю тебя какому-то другому мужчине. – Вот он, эгоизм, подумала я. – Мы должны уйти вместе, так давай это сделаем нежно, с любовью, без всяких проблем. – И он меня вытащил в коридор из гостиной, а потом как бы поволок вверх по лестнице за собой. Потом взял свою пижаму, мою ночную рубашку и наши халаты, все это одной рукой, другой держал меня, и опять потащил меня вниз к камину. – Даже не понимаешь, как холодно, – сказал он, – пока не отойдешь от огня.
Что я на самом деле могла, кроме того, чтобы делать, как он говорил? Я разделась перед огнем, и надела ночную рубашку, и, как слабоумная дурочка, все время не про то думала: видела себя, лежавшую мертвой в постели, и надеялась, что не буду глупо выглядеть с отвисшей челюстью; волосы ленточкой перевязала, чтоб быть аккуратной, когда буду мертвой; даже губы помадой подкрасила, чтоб труп был симпатичный. Можете, если хотите, смеяться, вы ведь никогда такого не испытывали, но вот обождите, пока не придется, тогда увидите, что будет. Глядя в зеркало на свои волосы, я сказала своим волосам: «Прощайте, золотистые волосы. Никто больше не полюбуется вами, кроме подземных червей». Вот что я делала, и меня не волнует, верите вы мне или нет. А другой моей мыслью была вот какая: я всю жизнь была очень аккуратной, когда дело касается реального времени, так как умираю в тот же самый день, когда родилась двадцать четыре года назад, а ведь такое можно сказать про немногих людей. Никаких лишних месяцев, недель, дней, причем это мне доставляло определенное удовлетворение, не знаю почему. И конечно, все время я также пыталась выдумывать планы бегства, или, может быть, Говарда оглоушить по голове, но Говард, хоть и не держал меня на самом деле, все время смотрел за мной очень внимательно. Когда он приготовился и когда я приготовилась, он подошел ко мне, просто взглянул, улыбнулся, и я говорю:
– Ну, наверно, нам лучше подняться наверх. Говард сказал:
– Хорошо.
И я как бы пошла вперед. А потом рванула в переднюю, вопя, как сумасшедшая:
– Помогите, помогите, помогите! – и дернула парадную дверь, чтоб открыть, а она была заперта.
Говард схватил меня и сказал:
– Глупая девочка, я-то думал, мы договорились, чтобы больше никаких проблем, а ты снова шум поднимаешь, – и оттащил меня от дверей. – Когда ты мило заснешь, – сказал он, – я спущусь вниз, отопру эту дверь, чтобы завтра Миртл с Майклом нашли нас без всяких трудов. Но ты точно не выйдешь из этого дома. Ты пойдешь наверх в постель, чтобы заснуть последним вечным сном. – И он очень грубо толкнул меня вверх по лестнице. Вообще безо всякой любви. Тогда я говорю:
– Ох, ох, меня сейчас стошнит, – и как бы зашаталась на площадке.
– Скоро ты избавишься от всякой тошноты, – сказал Говард, не слишком сочувствуя. – Скоро больше не будет никакой тошноты ни для тебя, ни для меня. А когда тебя тошнит, наилучшее место – в постели, так что иди туда. – И он втолкнул меня в спальню, очень грубо, совсем не как тот Говард, за которого я выходила замуж. – Давай, – сказал он, – ложись.
– Ох, – сказала я, быстро думая, – дай хоть несколько минут, пока я не почувствую себя получше. – Я легла в постель и была вполне уверена, что выгляжу так, будто меня сильно тошнит. – Если меня стошнит, – говорю я, – я ведь не удержу все таблетки, правда? Они ведь все выскочат, правда? Просто пропадут впустую. – И изобразила такой звук, будто меня тошнит. Мне нужно было время подумать, и я все время думала, как сумасшедшая.
– Хорошо, – сказал Говард. – Просто пойду принесу стакан воды, чтоб все было готово, когда тебя перестанет тошнить. – И пошел в ванную, которая была прямо на другой стороне лестничной площадки. Теперь мне надо было делать вот что: действовать очень быстро, поэтому я первым делом выскочила из постели, хотя меня уже в самом деле тошнило, а руки и ноги превратились в сплошной кисель. Я слышала, как Говард несколько раз споласкивает стакан, знала, что он не может меня видеть оттуда, где находится, и поблагодарила Бога за свои босые ноги. Ужасно задыхаясь, я помчалась, как сумасшедшая, понеслась вниз по лестнице, и у меня возникла странная мысль, и я знала, обдумать ее хорошенько сейчас нету времени, а была она вот какая: дом мне как бы сочувствует, каждая комната, каждый предмет обстановки типа хочет сказать, что они мне помогут, если сумеют, только все были как бы связаны волшебным заклятием и сделать ничего не могли. Потом, когда я только выскочила в коридор и не знала, куда поворачивать, услыхала, как Говард вышел из ванной и крикнул:
– Дженет, где ты? Ты где, Джен? Я не хочу никаких фокусов, Джен. Знаю, ты под кроватью, вылезай сейчас же, как умная девочка.
Это снова дало мне время, я дрожала, постанывая про себя, идея была такая: бежать и бежать, но он запер весь дом, крики же, как я знала, не принесут ничего хорошего, и тут меня осенило, надо бедного Говарда оглоушить, свалить замертво с ног и вызвать полицию, поэтому я огляделась в поисках того, чем его можно ударить. Я всегда была вполне сильной, одно уже хорошо, хотя в школе мы физкультурой особенно не занимались, там пытались заинтересовать нас, девочек, в основном бальными танцами. Я стрелой метнулась на кухню, озиралась, как сумасшедшая, как бы видя со стороны себя с выпученными глазами, искала что-нибудь, чем его можно ударить. И снова, как слабоумная дурочка, вспомнила, что забыла купить чай, видя чайницу на боковом кухонном столике. Хотя мне теперь повезло, так как на ведерке с углем лежал колун, которым разбивают большие куски угля, я всегда говорила Говарду, чтоб он этого в кухне не делал, не мусорил, только без разницы, он все равно это делал. И я видела, надо бы погасить огонь, который мы развели, прежде чем лечь в постель, иначе это будет настоящая трата впустую. Поразительно, какие мысли проносятся в голове, будто твоя голова типа животного, щенка или котенка, которые сами по себе играют с веревочкой, когда по радио объявляют, что через десять минут конец света и все должны при этом присутствовать. А ведь это было очень близко к концу света, правда?
Я стояла за кухонной дверью, очень крепко зажав в правой руке этот самый колун, и слышала, как Говард спускается по лестнице, крича:
– Джен, Джен, детка, не валяй дурака, время уходит. – Ничего себе, не валяй дурака, в самом деле. – Джен, Джен, – звал он в крошечном коридорчике между дверью гостиной и чуланом под лестницей, где стоял пылесос и где были электрические пробки. – Джен, – позвал он, входя на кухню, и я видела, вид у него немножечко озадаченный.
Я припомнила, как смотрела по телевизору пьесу, где одна женщина убила своего мужа, ударив его в одно местечко прямо за ухом. Я, конечно, не хотела убивать Говарда, просто хотела его оглоушить, прекратить этот бред, потом вызвать полицию, доктора, тому подобное, только мне надо было наверняка его оглоушить как следует. Он просто идеально стоял на кухне лицом к электрической плите, с разинутым ртом, гадая, куда я могла подеваться, и я выскочила с колуном в руке из-за двери и нанесла ему красивый удар прямо за правым ухом. Он не упал, ничего подобного, я пришла в жуткий ужас, что второго шанса не будет, в тот момент в самом деле подумала, что не как следует сделала дело, и поэтому нанесла второй удар по-настоящему, и на этот раз он упал. Он упал тяжело, и я, помню, подумала, раньше в нашем доме никто никогда так не падал, можно было сказать, эти самые муниципальные дома вовсе не так уж хорошо построены, потому что весь дом задрожал, украшения задребезжали и зазвенели, чайная чашка свалилась с полки, разбилась на белые осколки на полу рядом с Говардом. Они посыпались на Говарда, точно белые лепестки. Клянусь Богом Всевышним, я не собиралась его убивать. Это он сам хотел себя убить, я его убивать не хотела. У меня была мысль так его оглоушить, чтобы он потом снова в чувство пришел. Он немножко свихнулся, вот именно, причем все это было связано с его фотографическими мозгами. Но вот он, на полу в кухне, мертвый, и крови никакой не видно, ни капли, только он точно мертвый. Я могла точно сказать, что он мертвый, потому что перестал дышать. Немножечко вдохнул в последний раз, когда я вторично его ударила, и типа застонал. Он перестал дышать, и пульс тоже остановился. Я везде щупала пульс, а он совсем не бился. Клянусь Богом Всевышним, я его вообще не думала убивать. Но вот он, на полу, убитый тем самым колуном для угля.
