— Пусть Майклс извинится передо мной, — сказала я, — в письменном виде.
— Уверен, что это осуществимо.
— Еще мне нужна какая-то гарантия, что подобное не повторится.
— Тоже не проблема. Я несказанно благодарен вам, Джейн. Ваше решение избавляет меня от чудовищных затруднений.
Извинение прибыло на следующее утро — записка, торопливо и небрежно нацарапанная на половине тетрадного листа такими каракулями, будто Майклс хотел подчеркнуть, что ему претит просить у меня прощения. Почерк — как курица лапой — был нарочито неразборчив, но я все же сумела расшифровать текст:
Уважаемая профессор Говард!
Я извиняюсь за свое грубое поведение вчера на занятии.
Это больше не повторится, идет?
Внизу стояла его подпись. Мне хотелось добежать до профессора Сандерса, швырнуть записку ему на стол и продемонстрировать, что бывает, если безнаказанно спускать проступки хамам и вахлакам. Но потом решила наплевать на все и забыть.
На другой день занятие, посвященное американскому модернизму, прошло без осложнений, мы разбирали «Заметки к созданию высшей формы вымысла» Стивенса, сосредоточившись на строчках: «Ты должен стать невеждою опять / И видеть солнце вновь невежественным взором, / Чтоб в образе его его прозреть».
— Стивенс сосредоточил свое внимание на этом, самом американском из верований, — говорила я, — на вере в обновление. Здесь, правда, он несколько смягчает эту идею осознанием того, что тем, как мы смотрим на вещи, определяется то, какими мы их видим. Или, возможно, он хочет сказать нам, что единственный способ убежать от реальности — это попытаться заново, по-новому увидеть и воспринять то, что мы видим перед собой изо дня в день.
Студенты, записавшиеся на этот курс, реагировали довольно живо и задавали разумные вопросы. Но одна студентка меня просто поразила, настолько явно ее коэффициент интеллекта превышал средний уровень университета Новой Англии. На первой моей лекции она сидела молча, но, когда в конце лекции о «Заметках к созданию высшей формы вымысла» я спросила, нет ли у кого-нибудь вопросов, неуверенно подняла руку и дрожащим голосом проговорила:
— Как вы думаете, не могла ли скромная и нетворческая профессиональная жизнь Стивенса вынудить его использовать такой экспериментальный язык?
Эге, думающая студентка…
— Великолепный вопрос, мисс…
— Квастофф. Лорри Квастофф.
Отвечая, она смотрела себе под ноги.
— Итак, Лорри, а вы не хотите рассказать мне — точнее, всем нам, — что вы сами думаете по этому поводу?
— Нет, спасибо, — сказала она.
— Я понимаю, что ответила вопросом на вопрос, но мне кажется, что именно за это я получаю жалованье. Точно так же, как Стивенс получал жалованье за то, что он…
Лорри Квастофф продолжала смотреть в пол, потом в ужасе подняла на меня глаза, поняв, что я жду, чтобы она закончила фразу. Я кивнула, надеясь подбодрить ее, и в конце концов девушка заговорила:
— Продавал страховые полисы. Уоллес Стивенс продавал страховки. Точнее, сам не продавал, он работал администратором в крупной страховой компании в Хартфорде, штат Коннектикут, а стихи писал скорее для себя. Когда он получил Пулицеровскую премию за «Заметки к созданию высшей формы вымысла», для его коллег это стало полной неожиданностью. Они понятия не имели, чем он занимался в свободное время, точно так же, полагаю, как в страховом агентстве «Чарльз Рэймонд и компания» никто не догадывался, что Чарльз Айвз54 пишет музыку.
Ну и ну, эрудированная девчонка. Но почему она так странно держится — уставилась в пол и качается взад-вперед, — пока говорит?
— Кто-нибудь еще знает, кто такой Чарлз Айвз? — обратилась я к студентам.
Тишина, как в безвоздушном пространстве.
— Лорри, можно вас попросить?..
— Чарльз Айвз, годы жизни с тысяча восемьсот семьдесят четвертого по тысяча девятьсот пятьдесят четвертый, — громко отчеканила Лорри, распрямляя спину, — американский композитор, известный применением полиритмии, политональности, четвертитонов и алеаторики55. Наиболее значительные произведения — «Неотвеченный вопрос» (тысяча девятьсот шестой) и «Три селения в Новой Англии» (с тысяча девятьсот третьего по тысяча девятьсот четырнадцатый). Стал лауреатом Пулицеровской премии по музыке в тысяча девятьсот сорок седьмом году.
Не девушка, а ходячая энциклопедия. Я была страшно заинтригована. Когда один из парней — очень элегантный, в кремовом джемпере с высоким горлом от Ральфа Лорена, — сдавленно хихикнул, слушая ее бесстрастный, как у робота, голос, я взглянула на него так сердито, что он испуганно шепнул: «Извините». Лорри, казалось, не обратила на это внимания.
— Это невероятно, потрясающе, Лорри, — обратилась я к ней. — Но, помимо того, что Стивенс и Айвз оба работали в страховых компаниях и оба удостоились Пулицеровской премии, возможно, их роднит еще что-то?
Давай, детка, блесни, покажи своим однокурсникам, какая ты умница и молодец.
Она так и не подняла на меня глаз. И снова, заговорив, начала мерно раскачиваться взад и вперед, как ортодоксальный раввин на молитве.
— Оба они расширили возможности языка. В случае с Айвзом это музыкальный язык. Что касается Стивенса, это редуктивный абстракционизм…
Редуктивный абстракционизм — вот это да.! Ну и молодец!
— …позволявший ему говорить о серьезных метафизических материях в стиле, который, хотя и богат метафорами, не допускает нетрезвенности.
Лорри замолчала и села на место.
— Просто блестяще, Лорри, и очень глубоко, особенно в отношении языка Стивенса. Но я хотела бы вернуться к вашему первому вопросу: вы, значит, считаете, что скромная и, хочется сказать, нетворческая профессиональная жизнь Стивенса подталкивала его к экспериментам в литературе?
Лорри снова поднялась.
— Это не я считаю, — произнесла она. — Так считаете вы, профессор.
— Но я возвращаю вопрос вам — возможно, это и нечестно, но вы все же ответьте.
— Как я считаю? — переспросила она своим механическим голосом.
— Да, именно.
Долгая пауза.
— Я считаю… я считаю… ну, на самом деле я считаю, что если занимаешься таким скучным делом, как страхование, то лазейка для бегства на самом деле необходима.
Этот ответ вызвал взрыв одобрительного смеха у однокурсников, и на лице Лорри Квастофф, не ожидавшей такой поддержки, промелькнула мимолетная улыбка. Затем она снова села.
Я хотела поговорить с Лорри после занятия, но девушка выскочила за дверь прежде, чем я успела ее задержать. В тот же день, встретившись в коридоре с профессором Сандерсом, я упомянула блестящую студентку Лорри Квастофф.
— Да-да, я хотел вас предупредить насчет нее, — ответил он. — Она девушка необычная. Как вы, наверное, убедились, она своего рода феномен…
— Феномен со странностями, хотите сказать?
— Мы, разумеется, не рассматриваем ее так, но другие люди дают подобные оценки. Видите ли, Лорри Квастофф для нас случай особый. Потому что ее диагноз — высокофункциональный аутизм. Она аутист с весьма незаурядным интеллектом.
Всё сразу обрело смысл — монотонность речи, неспособность смотреть в глаза, раскачивание всем телом, когда девушка говорила.
— Мы приняли ее на обучение после долгих колебаний. И дело тут не в интеллекте — как вы могли заметить, он у нее блестящий, — а в том, удастся ли ей удовлетворительно социализироваться и освоиться в университетской среде. До сих пор она справлялась совсем неплохо, хотя до сих пор не обзавелась друзьями, а студенты из тусовки спортсменов, бывает, поддразнивают ее. Одному из инспекторов ее общежития было поручено ее опекать, присматривать и следить, все ли у нее в порядке. Как выяснилось, Лорри великолепно организована, она настоящий педант — инспектор говорила мне, что комната девушки в безупречном состоянии, — а ее способности к обучению просто поразительны. Она еще новичок, но я уже порекомендовал ей оформить перевод в одно местечко поблизости отсюда… в Кембридже… и думаю, в Гарварде поймут, что нужно быть полными идиотами, чтобы от нее отказаться.
— Если я могу чем-то помочь в этом деле, дайте мне знать. Уж я-то знаю гарвардскую кафедру английского вдоль и поперек.
— Не сомневаюсь в этом, Джейн. Не сомневаюсь.
Вернувшись в кабинет, я просмотрела список студентов, посещающих курс по американскому натурализму, — вот это да, оказывается, Лорри Квастофф была записана и на него. Группа была просто огромной — семьдесят три человека, — и занятия проходили в такой просторной аудитории, что в первый раз я не рассмотрела ее в этой толпе. Но, придя на семинар в тот день, я внимательно осмотрела ряды студентов и заметила, что Лорри сидит сзади и справа, одна. Увидела я и Майклса, сидевшего в окружении своих мускулистых дружков и блондинистых подружек. Встретившись со мной глазами, он состроил шаловливо-испуганную гримасу, будто озорной школьник под взглядом строгой учительницы. А потом с хамским видом подмигнул мне, словно говоря: Думаешь, ты со мной сладила?
