Ферт
Пришла весна с большими цветами. Проголубело за окном – только и заметил Бенедикт, что свету прихлынуло, читать виднее стало. Отвел пузырь, что окошко застил, – вона! все луга-поляны муравой давно покрылися, уж и лазоревые цветики сходят, черед желтым. Ветер медовыми волнами налетает, в дальние страны зовет, тридевятые царства-государства проведать, долбленую ладью на чистую речку спускать, к Морю-окияну путь держать! А только Бенедикту этого не надобно. Все у Бенедикта в книгах, словно бы в тайных коробах, свернутое, схороненное лежит: и ветер морской, и луговой, и ненастный, и снеговой, и который зефиром звать, и синий, и песчаный! Ночи беззвездные и ночи страстные, ночи бархатные и ночи бессонные! Южные, белые, розовые, сладчайшие, иссушающие! Звезды золотые, серебряные, голубые, зеленые, и как соль морская, и бегучие, и падучие, и зловещие, и алмазные, и одинокие, и бедой грозящие, и путеводные, слышь, – и путеводные! Все ладьи всех морей, все поцелуи, все острова, дороги все и города, куда дороги те ведут, все городские ворота, щели и лазы, подземелья, башни, флаги, все кудри златые, все косы черные как смоль, оружья гром и бряцание, облака, степи, да опять ветры, да опять моря да звезды! Ничего ему не надо, все тута!
Богач – вот он кто. Бо-гач! Бенедикт подумал про себя: «богач» – и сам засмеялся. Визгнул даже. Сам себе мурза! Салтан! Все у меня в руке, в кулаке, в буковках малых: и природа вся неохватная, и жизни людские! Стар и млад и красавицы несусветные!
А еще что в книгах-то хорошо: красавицы эти, что меж страниц платьями шуршат, из-за ставен выглядывают, из-под занавесей кружевных, узорных; красавицы, что руки белые заламывают, с распущенным с волосам под ноги коню бросаются, гневными взглядами вспыхивают, – сама в слезах, а талия в рюмку какую-то; что разметываются с сердцебиением на лежанке, а вскочив, диким взором поводят окрест; что семенят боязливо, потупив синие очи; что пляшут пляски огневые с розой в волосах, – никогда эти красавицы по нужде не ходят, никогда оброненное с полу, кряхтя, не подбирают, не пучит красавиц-то этих, ни прыща у них не вскочит, ни ломоты в пояснице не бывает. Перхоти в златых кудрях у них не водится, вошь малюткам своим гнездышка не вьет, яичек не откладывает, стороной обходит. Да и кудри те златые – они ж у них цельные сутки кудрявятся, а того не сказано, чтоб полдня с колобашками сидеть. Не случалось им ни чавкать, ни сморкаться, спят тихо, щеками не булькают, никакая Изабелла али Каролина со сна не опухши; зевнув – зубами не клацают, вскакивают освеженные и распахивают занавеси. И все радостно кидаются в объятия избраннику, а избранник-то кто же? избранник – Бенедикт, зовись он хоть дон Педро, хоть Сысой.
А то: весна! Зачем ему весна? Весной одно хорошо: читать светлее. День длинней, буквы видней.
Летом велел гамак себе на галерее подвесить. Над гамаком навес легкий, от блядуниц защита. Никакой у них совести, у блядуниц, ни самомалейшей: где карниз увидят, там и сядут, оттуда и курлычут и гадят. Ладно если в волосья попадет, а ну как на книгу? Двух холопов по бокам приставил, чтоб опахалами помавали и всякую мошку али комарье от него отгоняли. Девку-качалку приставил, чтоб гамак качала, али сказать, колебала, но не сильно, а так, чуть-чуть. Другую – чтоб беспрестанно прохладительные запивки подносила: ягоду кизил толкла, канпот с ее варила и колотого лёду туда побольше пёхтала, а этого лёду еще с зимы запасено, всю зиму работники на реке лед рубили и в холодном подполе хоронили. А этот канпот хорошо через соломинку пить: срежут траву какую, если не ядовитая, высушат, а внутри ее трубочку видать, а через ту трубочку напитки пить.
Вот уж муха пошла злая и крупная, крыло у ней в синеву отливать стало, глазки радужные, а нрав неуемный; два работника умаялись отгонямши, третий на подмогу прибежал; стало быть, осень. Поднял глаза: и правда, осень, брызнет дождем из тучи, не дай бог, книгу намочит. Перебрался в терем.
День был обычный, четверг. Падал снежок, ничто не предвещало. А и в книжках так: ежели ничто не предвещает, всегда особо оговаривают: не предвещало. А уж ежели предвестит, то держись: и птица каркнет, и ветер эдак завывает, и зеркало треснет, а зеркало это у старинных людей вроде доски было, и они, в ту доску глядя, себя видели, вроде как мы, когда в воду смотрим.
Сели обедать.
Бенедикт раскрыл «Северный вестник», седьмой номер, на редкость крепенький, нитками прошитый и проклеенный, разломил журнал, чтоб не закрывался, и локтем нажал, и еще миской с супом придавил.
Теща:
– Доедай, зять, каклеты стынут.
– М-м.
– Каклеты хорошие, жирные.
– М-м.
– С грибышами упарены. Поди, час в печи томила.
Оленька:
– А еще хорошо к каклетам пюре с репы.
Тесть:
– Пюре, почитай, ко всему хорошо.
– Нет, к каклетам – особливо.
– Ну да и то сказать: не кажный день каклеты парим.
– Не кажный.
«..........», – читал Бенедикт, бегая уже привычными глазами по строчкам, – «...........».
– А о прошлом годе, помните, кусай-травы набрали да с репой масседуан сварганили.
– А то.
– А еще бы для духу козлякового сыру в масседуан-то наблякать, оно бы еще вкусней было.
– А то.
– А еще вермишель хорошо.
– А еще бы не хорошо.
– А кабы в вермишель маслица, да травок лесных, да кваску чуток, да запечь, да протомить, а как заскворчит – на стол.
– А сверху – грибышей толченых.
– Ага.
– А к этому вертуту рассыпчатую, орешками фаршированную.
– С папоротом.
– Но.
– Опосля пряники. Плетеные.
– Зачем плетеные. На поду лучше.
– Ща, на поду. На поду они с горчинкой.
– Но? И чего? Оно и хорошо.
– Чего ж хорошего? Плетеные куды лучше. В их яйцо кладут.
– Что ты понимаешь. Плетеные!.. Еще скажи: блины!..
– А что блины? Что блины-то?
– А то, что неча!.. Блины!.. Тоже мне!..
– А чего тебе?
– А ничего! Вот чего!
– Ну и ничего! А то: блины!..
– А вот и блины!
– Сама ты «блины».
– Да я-то вот блины. А ты-то что?
– А ничего!
– Ну и молчи!
– Сама молчи!
– Ну и помолчу!
– Ну и помолчи!
– Ну вот и помолчу! «Блины»!
– Ну и молчи! Тише будет!
Помолчали. Жуют. Бенедикт страницу перевернул, миску переставил, опять журнал придавил.
– Каклеты-то ешь, зять.
– Я ем.
– Еще накладывай. Оленька, наложи ему. Да ты соусу-то полей! Во. Еще полей.
– Грибышей ему положите.
– А вот еще поджарочки.
Опять помолчали.
– А жаль, Евдоксинья-то помре. Каки она суфле с орехов наворачивала.
– Но. А то.
– Сверху вроде корочка, а внутри мягкое.
– Ну.
– А шарлот? Кто такой шарлот таперича изготовит?
– Это который? С репы?
– С репы.
– Да я с репы и сама могу.
– Щас прямо.
– А че?
– Ниче.
– Думаешь, не могу?
– Не-а.
– А вот могу.
– Ври.
– А вот и могу. Спервоначалу упарить ее, потом намять. Опосля яиц в нее, орехов, молока козьего. Обвалять и в печь. И чтоб жар большой. Как все равно для блинов.
– Опять блины.
– Да что ж ты к блинам-то, ирод, привязался?! Еще попросишь блинов-то!
– А и попрошу! Слоеные!
– А хрен тебе!
– А чего это?
– А того!
– Ща, ей-богу, как дам в лоб уполовником – будут тебе блины-то!
Бенедикт еще страницу перевернул.
– Зять!
– М?
– Оставь книгу-то! Как за стол – сразу в книгу. Ни тебе посидеть как люди, ни поговорить.
– М-м.
– Зять!
– М-м?
– Чего там написано-то? Прочти.
– «Чего»! Искусство написано!
– Дык и прочти.
Оленька рот поджала:
– Он все про баб вычитывает. Приключения хочет.
– Больно много вы понимаете. Ну, что... Ну: «Людмила зябко куталась в пуховой платок, обхватив себя за худенькие, вздрагивающие плечи. Ее зардевшие щеки ярко пылали пунцовым огнем. Звезды глаз бросали на Владимира стрелы тревоги. Высокая грудь вздымалась как морская пучина под шелковой блузкой. “Владимир, – прошептала она. – Владимир...” Владимир стиснул челюсти. Суровые желваки заходили под его загорелой кожей. Он отвернулся. Тонкие пальцы Людмилы нервно перебирали бахрому шали. “Владимир!” – вскрикнула она, простирая ладони...»
Оленька набычилась:
– Но и сколько же у ей рук-то, у Людмилы-то у этой?
– Сколько надо! Две!
– А шурует вроде как шестью. Это у ей Последствие али как?
– На себя посмотри! – обозлился Бенедикт. – Это искусство!
Вот баба – она баба и есть. Всю мечту опоганит. Аж трясет. Бенедикт еще перелистнул. «Кончиками тонких пальцев Людмила потирала усталые виски. “Никогда”, – прошептала она, заламывая руки. Смертельная бледность заливала ее лицо. Она разжала объятья. “Все кончено”, – пробормотал Владимир. Суровая складка его губ выдавала крайнее волнение». Ах, блин, и впрямь... Последствие у Людмилы-то... А чего ж ничего не сказано?.. Перелистнул страницу. «Продолжение следует». А, черт! На самом интересном месте. Бенедикт ощупал журнал, повертел, листы перелистал: может, где в конце продолжение сыщется, – а бывает. Но не было. Двинул тубарет – пойти в складе посмотреть.
