На следующий день я вошла в дом не позвонив. Родителям Гаса не нравилось, когда звонят в дверь, потому что это могло разбудить больного. В доме были сестры Гаса со своими мужьями, служившими в банках, и тремя детьми, мальчиками, которые подбежали ко мне и выпалили на три голоса: ты кто, ты кто, ты кто? — нарезая круги вокруг половичка. Можно подумать, емкость легких — возобновляемый ресурс. Сестер Гаса я уже видела, но с их мужьями и потомством пока не встречалась.
— Я Хейзел, — ответила я.
— У Гаса есть подружка, — сказал один из мальчиков.
— Я знаю, что у Гаса есть подружка, — согласилась я.
— У нее сиси, — поведал другой.
— Ты мне льстишь.
— А это зачем? — спросил первый, указывая на тележку с кислородным баллоном.
— Это помогает мне дышать, — объяснила я. — Гас проснулся?
— Нет, он спит.
— Он умирает, — сказал второй мальчишка.
— Он умирает, — подтвердил третий, вдруг став серьезным. Мгновение было тихо — я не знала, какой реплики от меня ждут, но затем один пнул второго, и они снова принялись носиться, падая друг на друга кучей-малой, которая постепенно мигрировала к кухне.
Я пошла в гостиную, где пришлось знакомиться с зятьями Гаса, Крисом и Дейвом.
Я не очень близко знала его сводных сестер, но они меня крепко обняли. Джули сидела на краешке кровати, разговаривая со спящим Гасом воркующим голосом, каким принято заверять младенца, что он хорошенький:
— Гасси-Гасси, наш маленький Гасси-Гасси…
«Наш» Гасси? Они его что, купили?
— Что случилось, Огастус? — спросила я, демонстрируя подобающее поведение специально для его сестер.
— Наш прелестный Гасси, — сказала Марта, склоняясь над ним. В меня закралось сомнение, спит ли Гас или изо всех сил вдавливает пальцем кнопку обезболивающего, избегая нашествия сестер, хотевших как лучше.
Через некоторое время он проснулся, и первое, что сказал, было «Хейзел». Я невольно обрадовалась: получалось, будто я тоже часть его семьи.
— На улицу, — тихо попросил он. — Можно пойти?
Мы пошли. Мать везла кресло, а сестры, зятья, отец, племянники и я тащились позади. День был пасмурный, тихий и жаркий — июль, макушка лета. Гас был одет в темно-синюю фуфайку и флисовые спортивные брюки. Отчего-то он все время мерз. Он захотел пить, и отец принес ему воды.
Марта попыталась вовлечь Гаса в разговор, опустившись рядом с ним на колени.
— У тебя всегда были такие красивые глаза!
Он едва кивнул. Один из зятьев положил руку на плечо Гасу:
— Ну как тебе на свежем воздухе?
Гас пожал плечами.
— Дать тебе лекарств? — спросила мать, присоединившись к коленопреклоненному кружку, образовавшемуся вокруг Огастуса. Я отступила на шаг и смотрела, как его племянники прорвались через клумбу к клочку зеленой травы и немедленно затеяли игру, где требовалось швырять друг друга на землю.
— Дети! — слабо вскрикнула Джули. — Могу только надеяться, — сказала она, повернувшись к Гасу, — что они вырастут вдумчивыми, интеллигентными молодыми людьми, как ты.
Я подавила желание демонстративно изобразить рвотный позыв.
— Он вовсе не так уж умен, — заявила я Джули.
— Хейзел права. Большинство красавцев глупы, я всего лишь превосхожу ожидания.
— Верно, его конек прежде всего внешняя красота, — поддержала я.
— Ослепительная.
— На Айзека подействовало, — заметила я.
— Ужасная трагедия, но что я могу поделать со своей убийственной красотой?
— Ничего.
— Красивое лицо — тяжкое бремя.
— Не говоря уже о теле.
— О-о, даже не начинай о моем сексуальном теле! Ты точно не захочешь увидеть меня голым, Дейв. При виде моей наготы у Хейзел Грейс захватило дух, — похвастался Гас, кивнув на мой кислородный баллон.
— Ну-ну, хватит, — сказал отец Гаса, неожиданно обнял меня и поцеловал сбоку в волосы, прошептав: — Я каждый день благодарю за тебя Бога, детка.
Это был мой последний хороший день с Гасом до Последнего хорошего дня.
Одним из чуть менее дерьмовых законов жанра детской онкологии считается конвенция Последнего хорошего дня, когда жертва нежданно-негаданно получает несколько сносных часов, будто неизбежный распад достиг плато, и боль ненадолго становится терпимой. Проблема в том, что не существует способа выяснить наверняка, просто нормальный у тебя день или это твой Последний хороший день. На первый взгляд они неотличимы.
Я взяла выходной от посещения Огастуса, потому что не очень хорошо себя чувствовала: ничего особенного, просто устала. День я провела в блаженной лени, и когда Огастус позвонил в начале шестого, я уже была подключена к ИВЛ, который мы перенесли в гостиную, чтобы я смогла посмотреть телевизор с мамой и папой.
— Привет, Огастус, — сказала я.
Он ответил тоном, на который я когда-то запала:
— Добрый вечер, Хейзел Грейс. Сможешь часам к восьми подъехать буквально в сердце Иисуса?
— Ну да, наверное.
— Превосходно. Приготовь надгробное слово, если нетрудно.
— Хм, — протянула я.
— Я люблю тебя, — сказал он.
— И я тебя, — ответила я. В телефоне с щелчком положили трубку.
— Хм, — обратилась я к родителям. — Мне надо подъехать к восьми в группу поддержки. Экстренное собрание.
Мама выключила у телевизора звук.
— Что-нибудь случилось?
Я смотрела на нее секунду, подняв брови.
— Я так понимаю, вопрос риторический?
— Но для чего же экстренное…
— Потому что я зачем-то нужна Гасу. Не беспокойся, я сама съезжу. — Я неловко ворочала маску ИВЛ, ожидая, что мама поможет мне ее снять, но она не помогла.
— Хейзел, — сказала она, — мы с отцом тебя практически не видим.
— Особенно некоторые, кто работает всю неделю, — добавил папа.
— Я ему нужна, — объяснила я, наконец выпутавшись из маски сама.
— Детка, но и нам ты тоже нужна, — заметил папа, взяв меня повыше кисти, будто упрямящуюся двухлетку, которая хочет выбежать на проезжую часть.
— Ну что ж, пап, заполучи рак в терминальной стадии, и будем чаще видеться.
— Хейзел! — воскликнула мама.
— Ты сама не хотела, чтобы я сидела дома, — напомнила я. Папа по-прежнему сжимал мне руку. — А теперь хочешь, чтобы он побыстрее умер, чтобы я снова была прикована к дому и ты могла бы обо мне заботиться, как я тебе всегда позволяла. Но мне этого не нужно, мама, и ты мне не нужна, как раньше. Это тебе надо начать нормальную жизнь!
— Хейзел! — Папа крепче сжал мою руку. — Извинись перед матерью!
Я вырывала руку, но он не отпускал, и я не могла дотянуться до канюли. Это бесило, как никогда. Все, чего мне хотелось, — старого доброго подросткового бунта, чтобы с топотом выйти из комнаты и грохнуть дверью, а затем включить «Лихорадочный блеск» и яростно писать надгробную речь. А я не могла, потому что не могла, блин, дышать.
— Канюля, — взвыла я. — Кислород!
Папа немедленно меня отпустил и кинулся открывать баллон. Я видела вину в его глазах, но он по-прежнему был рассержен.
— Хейзел, извинись перед матерью.
— Отлично, извиняюсь, только сегодня мне не мешайте.
Они ничего не сказали. Мама сидела, скрестив руки на груди, не глядя на меня. Через некоторое время я поднялась и ушла к себе писать об Огастусе.
Мама с папой несколько раз пытались стучать ко мне в дверь или что-то спрашивать, но я отрезала, что занята важным делом. У меня ушло много времени, чтобы понять, о чем я хочу написать, и даже тогда я осталась не совсем довольна своим творением. Я еще не закончила, когда заметила, что на часах без двадцати восемь. Это значило, что я опоздаю, даже если не переоденусь, то есть поеду в голубых пижамных штанцах, шлепанцах и футболке Гаса с баскетболистом Батлером.
Я вышла из комнаты и попыталась пройти мимо родителей, но отец сказал:
— Ты не можешь никуда ехать без разрешения.
— О Боже мой, папа, он просил написать ему надгробное слово, ясно тебе? Я буду дома каж-дый чер-тов ве-чер с зав-траш-не-го дня, понятно?
На этом они наконец отстали.
Всю дорогу я успокаивалась после разговора с родителями. Я подъехала к церкви сзади и припарковалась на полукруглой дорожке рядом с машиной Огастуса. Задняя дверь церкви была открыта и подперта булыжником размером с кулак. Я думала спуститься по лестнице, но потом все же решила дождаться старого скрипучего лифта.
Дверцы лифта разъехались, и передо мной открылся зальчик группы поддержки. Пустые стулья были составлены в кружок, и Гас в инвалидном кресле, чудовищно исхудалый, смотрел на меня из центра круга, ожидая, когда откроется лифт.
— Хейзел Грейс, — сказал он. — Ты потрясающе выглядишь.
— Я знаю, понял?
Из дальнего угла послышался шорох. Айзек стоял у небольшой деревянной конторки, держась за нее обеими руками.
