Трехфлипперная «Ракета» ждала меня в другом конце колонны. Зажатая среди ярко напомаженных соседок, она выглядела тихоней. Словно присела в лесу на камушек — и ждала. Я остановился перед ней и смотрел на такую знакомую доску. Темная синева космоса, как от пролитых чернил. Маленькие белые звезды. Сатурн, Марс, Венера... Среди всего этого плывет белоснежный космический корабль. Его иллюминаторы освещены, а внутри атмосфера семейного праздника. И несколько метеоров чертят линии по космической тьме.
Игровое поле тоже ничуть не изменилось. Все такое же темно-синее. Белеют мишени — словно зубы высыпались из улыбки. Индикатор призовой игры в форме звезды из десяти лампочек неспешно гоняет туда-сюда лимонно-желтую вспышку. Две лунки на вылет — Сатурн и Марс. Роторная мишень — Венера... И все в какой-то летаргии.
Привет, сказал я. Или не сказал. Во всяком случае, оперся на стеклянный лист ее игрового поля. Стекло было холодным, как лед; десять теплых пальцев оставили на нем белесые отпечатки. Машина вдруг улыбнулась мне, точно проснувшись. Такая знакомая улыбка... Я тоже улыбнулся в ответ.
Как давно мы не виделись, сказала она. Я сделал задумчивое лицо и начал загибать пальцы. Три года, вот сколько. Всего-навсего.
Мы оба кивнули и замолчали. Будь это в кафе, мы бы сейчас прихлебывали кофе и теребили кружевные занавески.
Я о тебе часто думаю, сказал я. И почувствовал себя ужасно несчастным.
Когда не спится?
Да, когда не спится, повторил я. Она все улыбалась.
Тебе не холодно?
Холодно. Очень холодно.
Тебе лучше здесь недолго быть. Слишком холодно для тебя.
Наверно, ответил я. Чуть дрожащей рукой вытащил сигарету, закурил, затянулся.
Сыграть не хочешь?
Не хочу, ответил я.
Почему?
Мой личный рекорд — сто шестьдесят пять тысяч. Помнишь?
Конечно, помню. Это ведь и мойличный рекорд.
Не хочу его марать.
Она молчала. Только десять лампочек призовой игры поочередно помигивали. Я курил, глядя под ноги.
А зачем тогда пришел?
Ты звала...
Разве?.. Она растерялась, смущенно заулыбалась... Ну, может быть... Может, и звала...
Еле тебя нашел.
Спасибо, сказала она. Расскажи что-нибудь.
Все теперь по-другому, сказал я. Вместо нашего игрового центра — круглосуточная пончиковая. Там теперь пьют отвратительный кофе.
Прямо-таки отвратительный?
В одном старом диснеевском мультике умирающая зебра пила грязную воду точно такого же цвета.
Она прыснула. Улыбалась она хорошо. А город был противный, сказала вдруг с серьезным видом. Все грубое, все грязное...
Время такое было...
Она покивала. А сейчас ты чем занят?
Перевожу.
Романы?
Нет, сказал я. Так, накипь повседневности. Переливаю воду из одной канавы в другую.
Неинтересно?
Даже не знаю. Не думал об этом.
А девушка есть?
Боюсь, не поверишь — я сейчас живу с двумя близняшками. Вот кто варит потрясающий кофе!
Некоторое время она чему-то улыбалась, глядя в воздух.
Удивительно, правда? Чего у тебя только не произошло!
Какое там «произошло»... Только исчезло.
Тяжело?
Да нет, покачал я головой. То, что родилось из ничего, вернулось обратно. Всего и дел.
Мы опять замолчали. Все, что у нас было общего — обрывок давно умершего времени. Но старые теплые огоньки еще блуждали в моей душе. Когда смерть схватит меня, чтобы опять забросить в Горнило Пустоты, я пойду туда вместе с этими огоньками.
Кажется, тебе уже пора, сказала она.
Холод и вправду становился все нестерпимее. Трясясь всем телом, я затоптал сигарету.
Хорошо, что пришел. Может, уже и не встретимся. Счастливо!
Спасибо, сказал я. До свидания.
Пройдя вдоль пинбольных рядов, я поднялся по лестнице и разомкнул рубильник. Электричество вышло из машин, как воздух, они погрузились в идеальное молчание и сон. Я снова пересек склад, снова поднялся по лестнице, выключил свет, закрыл за собой дверь — и за все это долгое время ни разу не оглянулся. Ни единого разу я не посмотрел назад.
Когда, поймав такси, я добрался до дома, время подходило к полуночи. Близняшки лежали в кровати с еженедельником и разгадывали кроссворд. Я был жутко бледен и с ног до головы вонял курами из холодильника. Засунул всю одежду в стиральную машину, прыгнул в горячую ванну. В надежде вернуться к нормальным людям отогревался там полчаса — но пропитавший меня холод и после этого не хотел никуда уходить.
Близняшки вытащили из шкафа газовую плитку, развели огонь. Минут через пятнадцать дрожь улеглась, я перевел дух, подогрел и выпил банку лукового супа.
— Теперь нормально, — сказал я.
— Правда? — спросила одна.
— Еще холодный, — нахмурилась другая, не отпуская моего запястья.
— Сейчас согреюсь.
Мы нырнули в постель и отгадали последние два слова в кроссворде. Одно было «форель», другое — «тротуар». Я быстро согрелся, и друг за дружкой мы провалились в глубокий сон.
Мне приснился Троцкий и четыре северных оленя. На всех четырех оленях были шерстяные носки. Ужасно холодный сон.
Крыса больше не встречался со своей женщиной. Даже перестал смотреть на свет из ее окон. Более того — к ее окнам он вообще теперь не приходил. В темноте его души повисел белый дымок, как над задутой свечой, — и бесследно растаял. Наступило Черное Безмолвие. Что остается, когда слой за слоем сдерешь с себя всю внешнюю оболочку? Этого Крыса не знал. Гордость?.. Лежа на кровати, он часто рассматривал собственные руки. Да, наверное, без гордости человек и жить бы не смог... Но одна гордость — это как-то мрачно. Слишком уж мрачно...
Расстаться с ней было несложно. Просто в одну из пятниц он ей не позвонил. Наверное, она ждала его звонка до глубокой ночи. Думать об этом было тяжело. Рука сама несколько раз тянулась к аппарату — но Крыса сдерживался. Надев наушники и врубив полную громкость, он крутил одну пластинку за другой. Он понимал: женщина не станет ни звонить, ни приходить. Просто ничьих звонков ему слышать не хотелось.
Наверное, она прождала до двенадцати. Потом умылась, почистила зубы и легла. Подумала: он позвонит завтра утром. Выключила свет и уснула. В субботу утром звонка опять не было. Она открыла окно, приготовила завтрак, полила цветы. И ждала до середины дня — а потом уж точно перестала. Причесалась перед зеркалом, потренировала улыбку. И наконец решила: так тому и быть.
Все это время Крыса сидел в комнате с наглухо зашторенными окнами и пялился на стрелки настенных часов. Воздух в комнате неподвижно застыл. Несколько раз приходила дремота. Стрелки часов уже не несли никакого смысла, это были просто вертящиеся светотени. Тело медленно теряло тяжесть, теряло восприимчивость, теряло само себя. Сколько времени я уже так просидел? — думал Крыса. Белая стена напротив зыбко колыхалась с каждым его вздохом. Пространство вокруг угрожающе сгущалось. Почувствовав, что дальше уже не вытерпеть, Крыса встал и отправился в душ. Не выходя из одурения, побрился. Потом вытерся, достал из холодильника апельсиновый сок, выпил. Надел новую пижаму, лег в постель. Подумал: теперь все кончилось. И крепко заснул. Необыкновенно крепко.
— Решил уехать из города, — сказал Крыса Джею.
Было шесть вечера, бар только что открылся. Стойка навощена, в пепельницах ни единого окурка. Ряды начищенных бутылок этикетками вперед, треугольники новых бумажных салфеток, солонка и бутылочка табаско на маленьком подносе. Джей смешивал соусы в трех специальных мисках, и в воздухе плавали брызги чесночного тумана.
Фраза прозвучала за постриганием ногтей над пепельницей.
— Уехать?.. Куда уехать?
— Не знаю... В другой город... Не очень большой...
Джей взял воронку, перелил все три соуса в три бутылочки, поставил их в холодильник и вытер руки полотенцем.
— И что ты там будешь делать?
— Работать.
Крыса достриг ногти на левой руке и разглядывал пальцы.
— А здесь что, нельзя?
— Нельзя... Пива хочу.
— Угощаю.
— Благодарю.
Крыса медленно налил пива в охлажденный стакан, одним глотком отпил половину.
— И не спрашиваешь, почему здесь нельзя?
— Мне кажется, я понимаю.
Крыса прищелкнул языком.
— В том-то и дело, Джей. Здесь каждый все про тебя понимает — уже не надо ни вопросов, ни ответов. И никто отсюда ни ногой. Даже не хочется говорить, но... По-моему, я здесь сильно подзадержался.
— Ну, может быть, — помолчав, сказал Джей.
Крыса сделал еще глоток и начал состригать ногти на правой руке.
