— Алё, Дашенька? — раздался голос Будкина. — Босса позови.
— Что-то ты сегодня квёлый, — расстегивая парку и усаживаясь в кухне на табуретку, заметила Кира. — Без обычных своих подначек...
— Подначки в заначке, — вяло отшутился Служкин, включая чайник.
— Ничего у тебя дома, уютно.
— А чего ты хотела? Чтобы у меня на окне решетка была и на мокрых бетонных стенах гвоздем было выцарапано «Долой самодержавие!»?
— Разогреваешься, — хмыкнула Кира. — Как нога?
— В больнице сказали, что скоро на передовую.
— Как хоть ты ее сломал-то? — Кира глянула на гипс.
— Пьяный катался с горки на санках и врезался в березу.
Кира презрительно сморщилась.
— В общем, мне нравится, — подумав, сказала она, — что ты не строишь из себя супермена. Однако ерничество твое унизительно.
— Я не ерничаю. Спроси у Будкина: так и было.
— Что-то у тебя как ни история, так анекдот, и везде ты придурком выглядишь.
Служкин закурил и придвинул спички Кире.
— Любой анекдот — это драма. Или даже трагедия. Только рассказанная мужественным человеком.
— Ну-у, ты себя высоко ценишь!.. — сказала Кира. — А впрочем, чему тут удивляться? Твое ерничество и идет от твоей гордыни.
— Вот даже как? — делано изумился Служкин.
— Ну да, — спокойно подтвердила Кира, стряхивая пепел. — С одной стороны, ты этим самоуничижением маскируешь гордыню, как миллионер маскируется дырявыми башмаками. А с другой стороны, тем самым ты и выдаешь себя с головой.
— Каким это образом?
— Своей уверенностью в том, что тебя по-настоящему никто не воспримет за балбеса, каким ты себя выставляешь.
— Я не выставляю, — возразил Служкин. — Я рассказываю правду. Только занимательно рассказываю.
— Для тебя понятия правды и неправды неприемлемы, как для романа. Твои маски так срослись с тобой, что уже составляют единое целое. Даже слово-то это — «маски» — не подходит. Тут уже не маска, а какая-то пластическая операция на душе. Одно непонятно: для чего тебе это нужно? Не вижу цели, которой можно добиться, производя дурацкое впечатление.
— Могу тебе назвать миллион таких целей. Начиная с того, что хочу выделиться из массы, кончая тем, что со мной таким легче жить. Впрочем, если ты помнишь классиков, «всякое искусство лишено цели». Так что возможен вариант — «В белый свет как в копеечку».
— Не знаю насчет искусства и не помню классиков, но своим выпендриванием тебе ничего не добиться. Сколько ни прикидывайся дураком, всегда найдется кто-нибудь дурее тебя, так что этим не выделишься. И другим с тобой жить легко не будет, потому что ты жутко тяжелый человек. Не обольщайся на этот счет.
— Отцы думают иначе.
— Отцы — это твои школьники из девятого «бэ», да? Глупо считать решающим мнение четырнадцатилетних сопляков, которые ничего в жизни не видели, не понимают и вряд ли поймут. Конечно, на первый взгляд ты податливый: мягкий, необидчивый, легкий на подъем, коммуникабельный... Но ты похож на бетономешалку: крутить ее легко, а с места не сдвинешь, и внутри — бетон.
— Ты из меня прямо-таки какую-то демоническую личность сделала, — усмехнулся Служкин. — Страшнее беса посреди леса. А какое, в общем-то, тебе дело до меня? Я тебе не мешаю. Чего ты заявляешься сюда и начинаешь меня на свои параграфы разлагать?
Кира легко засмеялась.
— Не знаю, — честно призналась она. — Такое вот ты у меня желание вызываешь — порыться в твоем грязном белье. Чужая уязвимость, а значит, чужие тайны у меня вызывают циничное желание вывесить их на заборе. Только редко находятся люди, имеющие тайну по-настоящему. Гордись: ты, к примеру, чудесный зверь для моей охоты.
— Может, ты в меня влюбилась, а? — предположил Служкин.
— Ну нет! — открестилась Кира. — Твоя самоуверенность меня изумляет! Ты мне, конечно, интересен. Если бы я о тебе слышала от кого-то другого, то ты был бы притягателен. Может, тогда бы я и влюбилась в тебя — заочно. Но когда собственными глазами видишь все это, — она презрительно обвела Служкина сигаретой, — то просто отторжение какое-то.
Из комнаты, хехекая, вышел Будкин.
— От него и так уже летят клочки по закоулочкам, — сказал он. — Хватит, Кира. Ехать пора.
— Ты подслушивал! — сокрушенно воскликнул Служкин. — Ах ты, Будкин, вульгарная ты саблезубая каналья! — Он поднял костыль, приладил его к плечу, прицелился в Будкина и выстрелил: — Бах!
— Мимо, — хехекнув, ответил Будкин.
Будкин открыл Служкину дверь, завернутый, как в тогу, в ватное одеяло, словно римский патриций в далекой северной провинции.
— Ты чего в такую рань? — удивился он.
— Хороша рань, я уже три урока отдубасил...
В ванной у Будкина шумела вода, кто-то плескался.
— Ты, что ли, там моешься? — разуваясь, спросил Служкин.
— Я, — хехекнул Будкин, возвращаясь на разложенный диван.
— Вечно у тебя квартира всякими шлюхами вокзальными набита... — проворчал Служкин, проходя в комнату и плюхаясь в кресло.
— Ты чего такой свирепый? — благодушно спросил Будкин, закуривая.
— Объелся репой, вот и свирепый...
Тут в ванной замолкла вода, лязгнул шпингалет, и в комнату как-то внезапно вошла грудастая девица в одних трусиках. Увидев обомлевшего Служкина, она покраснела от злости и прошипела:
— Предупреждать надо, молодые люди!..
Она яростно сгребла со стула груду своих тряпок, выбежала из комнаты и снова заперлась в ванной.
— Это что за видение из публичного заведения?..
— А-а... — Будкин слабо махнул рукой. — Вчера скучно стало, я решил покататься. Она попросила подвезти... Вот до утра и возил.
Служкин молча покачал головой. Они курили и ждали девицу, но девица, выйдя из ванной, не заглянула в комнату, быстро оделась в прихожей и вылетела в подъезд, бахнув дверью.
— Может, она твое фамильное серебро унесла? — задумчиво предположил Служкин. — Или годовой запас хозяйственного мыла?.. А ты все лежишь, как окурок в писсуаре.
— Ладно, встаю, — закряхтел Будкин и постепенно поднялся. — О! — сказал он и взял со стула кружевной черный лифчик. — Еще один!.. Хочешь, Витус, покажу тебе свою коллекцию забытых лифчиков? Там и от Киры имеется...
— Могу тебе до кучи вечером еще и Надин принести, — мрачно ответил Служкин. — Или уже есть?
— Как тебя, Витус, еще земля носит? — в сердцах заметил Будкин и, плотнее запахивая одеяло, побрел из комнаты. — Пойдем в кухню кофе пить... Эта Света — или как ее? — чайник согрела...
— На Свете счастья нет... — пробормотал Служкин.
В кухне он сел за стол и тяжело замолчал.
— Что, опять тебя сегодня ученики надраили? — проницательно спросил Будкин, одной рукой разливая кофе, а другой придерживая одеяло на груди.
— До жемчужного отлива, — кивнул Служкин.
Уже целую неделю он ходил на работу. Первый же урок, который ему поставили, оказался уроком у девятого «вэ». Служкин сам потом признал, что, сидя в гипсе, он малость утратил чувство реальности, а потому явился на урок не как Емельян Пугачев в Белогорскую крепость, а как разночинец, совершающий «хождение в народ». И народ не подкачал.
По служкинским меркам, урок проходил довольно мирно. Но это потому, что самое главное Служкин просмотрел еще в начале. Дело в том, что в его кабинете в его отсутствие вела уроки Кира Валерьевна. Она и оставила на учительском столе целую стопу тетрадей шестиклассников. Проходя мимо, Градусов ловко и незаметно стащил эту стопу, а потом раздал тетради своим присным. Присные и помалкивали весь урок, разрисовывая тетради самыми погаными гадостями.
На перемене Градусов так же незаметно положил стопу обратно. Следующим уроком у Служкина зияло «окно», он решил заполнить журнал и ненароком столкнул тетради на пол. Тетради упали, рассыпались, раскрылись — тут-то Служкин и узрел художества.
Плача жгучими слезами бешенства и бессилия, Служкин листал изгаженные тетрадки. Не только он сам, но и весь педколлектив школы нашел отражение своих интимных забав в творчестве зондеркоманды. Однообразные рисунки и однообразные матерные подписи ничем, кроме глупого и глумливого похабства, удивить не могли.
Но вдруг среди прочей дряни Служкин наткнулся на целый цикл графических работ, элегантно озаглавленный «Ночные похождения Географа». Такие же похабные по содержанию, эти рисунки были сделаны уверенной и легкой рукой. Кроме того, в них не было равнодушного издевательства — наоборот, они были полны едкого и беспощадного ехидства, пусть и недоброго, зато точного и в меру. Рассматривая эти рисунки один за другим, Служкин неожиданно фыркнул, потом всхрапнул, а потом затрясся, смеясь, и даже схватил себя за лицо — так велико было портретное сходство. Почерк подписей не оставлял сомнений: это рисовал сам маэстро Градусов.
