Хорошо. Если избрать бесконечное благородство и принять за данность, что он отрекается от права судить, приговаривать и тэ дэ и тэ пэ, то имеет ли он право быть спокойным и совершеннo уравновешенным, имея дело с ребятами из нынешней смены, и тут же, только лишь обернувшись, бестревожно разговаривать с Аней, помня о её признании?
Как тут-то быть?
Терпеть? Быть спокойным? Считать, что ничего не происходит?
Но ведь он же человек, черт возьми? А человеку может быть свойственно очень многое, совершенно подлое даже или просто никчемушное, но только одно нельзя признать естественным — ежеминутное, ежечасное, ежедневное душевное качание. Состояние маятника.
Короче — он должен быть или с Аней, и это достаточно ясно или с ребятами, что тоже вполне очевидно. Но с ребятами быть ощущая присутствие Ани, почти что немыслимо.
А если даже и мыслимо, то подло. По отношению к пацанам и этим девчонкам. Что бы они сказали, узнав правду про Аню?
Что бы такое выдала, любопытно, какой такой перл произнесла бы, к примеру, Зина — несбывшаяся Наташа Ростова?
Представить трудно.
А что, если это выльется в бунт? Образцовый лагерь, всесоюзная здравница, город будущего, народная гордость, и — на тебе бунт! Красивую женщину Аню просто жалко — в нее швыряют помидоры, но это ничего не меняет, потому что помидоры очень большие и спелые, они брызжут красными внутренностями, заливая голубую форму вожатой, а галстук от помидорной жижи, шелковый красный галстук делается черным. Дети озверели всерьез. В них будто поселился один-единственный зверь. Одинаково жестокий. Они не кричат, не ругаются. Они просто швыряют в Аню всяческую ерунду — банки из-под консервов, палки, помидоры и яйца, сваренные всмятку: на завтрак часто дают эти яйца всмятку — потому, наверное, их и швыряют, ведь яйца иногда остаются несъеденными, может, дети их приберегли, припрятали где-то в тайном уголке, в кустах, они же откуда-то знали о том, что будет бунт.
Аню жалко, она некрасиво плачет, что-то такое пробует объяснить в свое оправдание, но ей не дают говорить, больно лупя помидорами, яйцами всмятку и пустыми жестяными банкам Никто не кричит, не смеется, не плачет. Бунт бессловесный, оттого жестокий и по-настоящему опасный. А он, Павел, ничего не может сделать. Он сидит тут же, на лавочке, сбоку и чуточку вверху, на зеленом пригорке, но он как будто сразу после операции. Его похлопывают по щекам, говорят, чтобы он сказал что-нибудь, а он не может разжать губы, хотя и слышит всё отлично и всё прекрасно видит.
— Ну, ну! — говорит ему его же собственный голос. — Соберись! Надо что-то сделать! Иначе быть беде!
И только тогда он с трудом поднимается.
Павел сидит на кровати. Он не понял, как поднялся. Он всё еще во сне. С трудом, прерывисто вздыхает, освобождается от наваждения.
Аню избили во сне. Но мысль о бунте не выходила из головы. Что-то должно было произойти.
Павел второпях совершил обряд утренник надобностей и побежал к своему отряду.
Предчувствие не подвело: в утренней сутолоке подъема перед ним предстал Генка Соколов. Он был спокоен внешне, а рукой указывал на одну заправленную кровать. Это была койка Жени Егоренкова.
— Что ты хочешь сказать? — спросил, неожиданно заволновавшись, Павел.
— Сбёг! — кратко изрек Генка.
— Почему ты решил? — сказал Павел, не желая соглашаться с Генкой и в то же время необъяснимо понимая его правоту.
— Я ещё вчера понял, — сказал Генка. — Он со мной попрощался.
— И со мной!
— Со всеми!
Нет, утренняя суета не остановила своего разбега, только, может, слегка укоротила шаг. Ребята лишь не надолго замедлили свои движения, чтобы подтвердить Генкино — не сообщение даже, а простое наблюдение. «Сбёг!» — и всё. Они жили дальше. Как будто совсем не удивились этому. Но ведь если Женя убежал из лагеря — такое называется ЧП — чрезвычайное происшествие. Побегов этот лагерь ещё не знал. Разве что когда-нибудь по какому-то недоразумению такое могло произойти, да и то общая память лагеря не хранила подобного прецедента.
— Так! — хлопнул в ладоши Павел. — Всем — внимание! — Палата замерла. — Почему вы все! Единогласно! Решили! Что Егоренков сбежал?
Теперь он волновался не на шутку. Он просто не знал, что делают в таких случаях. Ясное дело, надо явиться к начлагеря, это элементарно, но потом? Он думал и ничего не мог выдумать про потом. Какой-то умственный паралич.
— Кровать заправлена раньше всех? — продолжал разбираться Павел. — Но это еще не доказательство! Попрощался, вы говорите? Как попрощался?
— Сказал: «Спокойной ночи, пацаны!» — объяснил Володя Бондарь. Ничего себе объяснение.
— Пожал мне руку! — проговорил Генка. И успокоил: — Да нет, вы не сомневайтесь, Павел Ильич, он точно сбёг!
* * *
Женя понимал, что его станут искать и этот поиск будет вестись всерьёз, без всяких поддавков, тут тебе не шашки, лагерь включит все милицейские рычажки и кнопки, и ему придется нелегко, убегая от общего поиска. Что-то такое следовало придумать, изобрести свою хитрость и обмануть взрослых, особенно в самом начале дороги. Какую надо было изобрести хитрость и как обмануть — он не представлял себе точно и полагался на свое былое хладнокровие, на свой, как говаривал ОБЧ, рационализм.
Вообще-то, подкатив к горкому партии посреди ночи, он играл в жмурки с опасностью, милиционер не мог не запомнить его, и это лихое салютование и бодрая походка у властителя порядка, по-настоящему бдительного, непременно вызвали бы вопрос: что, это вдруг за пионер с пакетом? Но есть положения, сбивающие людей с толку. Первое и самое верное — неожиданность. Разве это не неожиданность — пионер с пакетом? Но, во-первых, он вылезает из машины, которая аккуратно тормозит у здания горкома, и эта машина не может не смутить милиционера. Значит, приехал пацан неспроста. Этот же самый авторитетный адрес сбивает с толку и тех, из автомобиля, но у них толку не больно-то много, с него сбить несложно.
Свернув за угол, Женя не побежал, не заторопился, а пошел все той же спокойно-уверенной походкой. Уже светало, макушки гор позади окрасила густым желтым цветом новая заря, но здесь, на дне городских колодцев, было еще сумеречно и знобко.
Через квартал-другой Женя увидел дворника со шлангом в руке. Старик задирал высоко вверх струю, она достигала середины асфальтированной дороги и разбрызгивала пыль, смывала ее. Даже издалека было видно, что работа старику доставляет удовольствие, он, кажется, забылся, играет, как пацан, водой, выписывает струей всякие там кренделя, улыбается сам себе.
— Доброе утро! — вежливо поздоровался Женя, но старик не ответил. Блаженно улыбался себе, крутил носиком шланга. Может, он глуховат, подумал Женя и повторил свое приветствие совсем громко. Но старик опять не ответил. Женя был совсем рядом от дворника, у него за плечом, и тогда он отмерил вперед несколько шагов, попал в поле зрения дворника. Тот удивленно уставился на пионера с пакетом. Женя поприветствовал его в третий раз, выкрикнул свои слова. Старик замычал, часто кивая головой. «Глухонемой?» — запоздало догадался Женя. Он хотел разузнать, как пройти к вокзалу, и хотя теперь это казалось бессмысленным, все-таки спросил, пошире открывая рот и почетче выговаривая слова. Странное дело, дворник понял его и показал, что идти следует совсем в противоположную сторону, чем двигался Женя.
— Пуф-пуф, — раздувая щеки, Женя попытался изобразить паровоз, подвигал локтями, и хотя, ясное дело, по земле давно ходили электровозы, но старик засмеялся, открыв беззубый рот: видно, такое объяснение ему оказалось по душе. Он опять показал за спину, значит, сразу правильно понял Женю и его вопрос.
— До свидания, — сказал ему Женя. — Хорошая у вас работа!
Старик опять распахнул щербатый рот, снова беззвучно рассмеялся и все поглядывал вслед Жене, пока тот не свернул за угол. Теперь он обошел горком стороной, играть с огнем было просто глупо, обогнул знакомое место за целый квартал и быстро добрался до вокзала.
Народу заметно прибавилось, но вертеться на вокзале все равно опасно, теперь требовались действия быстрые и точные.
Ему повезло: пришла пригородная электричка; пока народ выбирался из нее и люди шагали по вокзалу, он разобрался в расписании: поезда на Москву шли вечером, да и не один, а сразу несколько с перерывом примерно через час, а самый ранний уходил в обед, и в расписании было означено, что этот первый — просто пассажирский, в то время как все вечерние — скорые.
В раздумье и чтобы не бросаться в глаза, Женя не спеша пошел к выходу. Впереди он уже разглядел форменную милицейскую фуражку с малиновым рантом и кокардой, но ему опять повезло. Рядом с ним топала бабка с двумя корзинами в руках. Одна была набита зеленью, другая — помидорами, и та, с помидорами, сильно корежила бабку набок. Она пыхтела и должна была скоро остановиться, чтобы передохнуть. Тут-то и пришел ей на выручку Женя.
