Она протянула руку и погладила. Розоватый тающий снег сочился с ладоней. Комья земли падали картофельными клубнями. Стягивая с роз, Инна подтащила колючий еловый ворох. Положив последний слой, она оглядела: еловые лапы лежали хорошо.
Инна встала и отряхнула колени. Теперь не доберутся. Грязь растекалась по рукам. Под грязью сочилось красное. Она обтерла мешком. Холстина была липкой и мокрой. Яд мертвой собаки… Если попадет в кровь — конец. Инна выбралась к фонарю и подставила ладони под свет. “Как же его? Новый человек… Базаров... Резал какую-то лягушку...” Оглянувшись, она принялась вылизывать ладони, пока не остановила кровь…
Родители и брат ужинали. На цыпочках Инна прокралась в комнату и включила телевизор. Экран занимался, расползаясь от точки. Далекая рубиновая звезда, горящая на Спасской башне, медленно выплывала из глубины. Инна ждала, что сейчас она заполнит всю ширину экрана, растянув по сторонам пять горящих лучей. Видимо, изменили заставку, потому что, скользнув в правый верхний угол, звезда показала Инне только три лепестка. За рамкой экрана скрывались два железных остова. Сжимая и разжимая пальцы, Инна подалась вперед и, дождавшись пунктирного сияния, зашептала:
Лети, лети, лепесток, через запад на восток,
через север, через юг, возвращайся, сделав круг,
лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели, вели...
Инна знала, о чем надо просить. Enfant — самое страшное, что могло случиться. “Вели, чтобы я не была...” Верхний лепесток клонился, готовый обломиться в основании. Заглядывая в глубину эфира, Инна теряла секунды. Сейчас. “Их дети пришли за вами… Ты — жучка приблудная…” — Она застонала, собираясь с духом. Набрякшая трехпалая звезда призывно мигала, готовая выполнить правильное желание. Инна лизнула ладонь и, чувствуя, что гибнет безвозвратно, велела надувшемуся от крови лепестку:
Вели, чтобы я была не жучка, а его дочь!
Чернеющий лепесток скорчился разбухшей пиявкой. Злобная, оглушающая музыка, науськанная башней, кинулась на нее с экрана. Безудержные, необъяснимые помехи шли по эфиру: Спасская башня корчилась от злобы. Красный лепесток падал на камни площади.
Картинка погасла. По экрану бежали ровные линии. Борясь с помехами, станция переключила на Ленинград. Из эфирной черноты, как из дыма, явилась новая заставка: высокий заиндевелый собор. То, что казалось неописуемой громадой, стало маленьким и далеким. Безгрешные ангелы, поворотив нечеловеческие лица, глядели на Инну издалека. Теперь они были мелкими, как саранча. Ангельское воинство, одетое в солдатские шлемы, держало подступы к куполу. Сделав выбор, в котором гибли и она, и отец Чибиса, Инна грозила вооруженным ангелам пустым, сжатым до крови кулаком.
Глава IX. МУЖСКАЯ ТАЙНА
В последнее время отец изменился. Который вечер, зарываясь в рукописи, он просиживал за письменным столом допоздна. Заметив бумажное упорство, Чибис спросил о защите, но отец поморщился: “Назначат”. На листах, расползавшихся по столу, чернели ряды формул. “Что? Новая идея?” — Чибис приблизился и заглянул. Отцовские глаза сияли энтузиазмом.
Светлана в доме не появлялась. Об этом Чибис не заговаривал. С тайным облегчением он угадывал серьезную размолвку — следствие непонятной подвальной истории. Вставая из-за стола, отец бродил по дому мрачнее тучи, словно счастье, зажигавшее глаза, исчезало, стоило отвлечься от бумаг. О пропавшей фотографии он не спрашивал: может быть, не заметил? Неделю назад Ксения твердо обещала, что Инна отдаст.
Сегодня она затащила его в раздевалку, за сморщенные мешки, и, склонясь к уху, передала разговор с Инной. Выходило, что отец сам отдал Инне мамину фотографию, потому что признал необычайное сходство. Оглядевшись по сторонам, Ксения поведала об Инниной догадке: они — брат и сестра, то ли двойняшки, то ли близнецы, но Инну по какой-то причине отдали чужим. Ксения сказала, что давала слово, но Инна сама нарушила — не вернула. Самое главное заключалось в том, что она решила докопаться до правды. Это пугало Чибиса.
Возвращаясь домой — пешком через мост Лейтенанта Шмидта, — он обдумывал Ксеньин рассказ, вертел его так и этак. В иных обстоятельствах от Ксанкиных слов можно было отмахнуться. Теперь, когда в подвале что-то случилось, Иннина версия становилась единственно правдоподобной. Иного объяснения Чибис подобрать не мог.
Он затворился в комнате и развернул изрисованный обойный лист. Похоже, отец действительно скрывает правду. Чибис вспомнил морщинистый белый платок и ужас, с которым он повторял: “Предаст и погубит…” — Ксанкины безумные слова. Предательство и гибель. Здесь скрывалось тайное, пугавшее отца.
Вглядываясь в знаки, Чибис вдруг осознал: если Иннина догадка — правда, значит, все меняется. Появление сестры разрушало основы его тайной теории. Она сама могла обратиться к бабушке и выведать у нее тайну. Бабушка, укравшая невестку, не допустит смерти родной внучки.
Чибис сидел напротив круглой ниши, в которую забилось окно. Его посредничество становилось лишним, а значит, и Ксанка, и риск, и вакцина. Об этом Чибис думал с тайным облегчением: выбрав Ксению, он допустил ошибку. “Конечно, — Чибис складывал объяснение, — Ксанка не справится… Она — простодушная. Бабушка обведет ее вокруг пальца…” Он бормотал, избегая главного, потому что боялся себе признаться: если б все начиналось сызнова, в качестве новой матери он выбрал бы не Ксению…
Кисти рук налились пульсирующим жаром. Мысль сверкнула и сложилась. Он вспомнил: касаясь пальцами, Павел Александрович поворачивал ее лицо… Стены, уходившие под потолок, клонились сводами. Чибис сморгнул, стараясь спрямить кривизну. Комната не слушалась: пользуясь сгущением тьмы, она вероломно углубляла своды. “Господи… Что же я… Как же можно?.. Сестра”. Чибис склонил голову на руки и услышал звонок. Суетливо свернув обойный лист, он поднялся и пошел открывать.
Иннино лицо было бледным и тонким, как во сне. Сдерживая дыхание, Чибис посторонился. Не здороваясь, она прошла в комнату. Кисти рук набухли. Боясь выдать себя, Чибис спрятал руки в карманы. “Ты один?” — она спросила, отводя глаза. Чибис кивнул. “Поди и принеси ваш альбом”, — та, которую он выбрал, приказала ровным голосом. Чибис вспыхнул, но не посмел возразить. “Нет, постой”. Чибис замер в дверях. “Сначала я расскажу тебе одну историю. Со мной случилось странное, но это — не сон. Там, — Инна махнула рукой, — есть собор и ангелы. Они стоят на ужасной высоте. Мне, — тут Инна усмехнулась, и Чибис шевельнул кончиками пальцев, — все-таки удалось добраться. Они сидят у светильника, а я стояла на краю”. — “На краю чего?” — он переспросил. “На краю крыши, — она уточнила раздраженно, — но тогда я умела летать. Понимаешь, эти ангелы… Они — подлые. Что-то там караулят, какую-то тайну… Здесь, — она повела рукой по сте- нам, — спрашивать некого: или не знают, или врут. Так вот, эти ангелы догадались, что я доберусь до самого верха и все узнаю и тогда — что-то совсем изменится, только я не знаю — что”. Чибис молчал зачарованно. То, что она говорила, было сущим безумием, но за ним, словно новое солнце, загоралась еще непонятная правда.
“Я стояла совсем близко и видела, как они испугались, но я испугалась больше, потому что опускалось небо… Я сумела удержать”. Чибис вдохнул, набирая воздух. Инна остановила, подняв ладонь. “Удержать?” — он выдохнул эхом, узнавая свой сон. “Я видела их лица, я смотрела… Мне стало так страшно, что я не выдержала и прыгнула, но они сами струсили и подменили меня. Успели подменить бездомной собакой. Потом я нашла ее под стеной, но главное…” Чибис шагнул вперед, не вынимая рук. “…главное, это никакая не собака, а человек. Я узнала по глазам: сначала мы шли за картошкой, а потом они принесли его в жертву... Ты мне не веришь?”
Сон, который она рассказывала, становился все яснее и прекраснее. Во сне она умела летать, и не смеялась над ним, и говорила с такой непостижимой и щемящей отвагой, какой не бывает наяву. “Они думали, я буду прыгать и вилять по-собачьи, благодарить, что меня подменили, и больше не сунусь в их поганые тайны. Но я — не стану, потому что уже прыгнула, а значит, считай, У-М-Е-Р-Л-А.
Эти ангелы думают, что смерть — самое страшное. Они думают, их боятся все — и живые, и мертвые. Но это — неправда. МЕРТВЫЕ СТРАХА НЕ ИМУТ”. — Она опустила глаза. Чибис задрожал: он знал слова, которые она так страшно перепутала, но Инна прервала: “Теперь поди и принеси. Кое-что покажу”.
Чибис двинулся выполнять как во сне. Металлические застежки хрустнули: мальчик с теленком, прадедушка, прабабушка, бабушка… дед… Как же это? Когда-то в детстве фотография была в альбоме. Потом исчезла. Он спросил, но отец не ответил. “Стой”. — Инна остановила его руку, и рука залилась краской так, что рыжеватые волоски выступили на запястье. Иннины ногти были выскоблены до лунок — остались красные серпики. “Теперь ответь мне: это кто?” — Она вытянула из кармана и положила на альбомную страницу. “Откуда у тебя?..” Продолговатые глаза, нос, расходящийся от переносицы, надувшаяся нижняя губа. “Дедушка… Папин отец”, — забывая о горящих руках, Чибис поднял на Инну тающее лицо.
