Пройдем по Лувру хитрым маршрутом — чтобы не встретить на пути Нику, Джоконду и Венеру Безрукую. Это гид так шутит — и про маршрут, и про Безрукую. Туристы вываливаются из дворца в сад Тюильри — как леденцы из пакета. В саду голые статуи — а день холодный, даже смотреть на них зябко. Торчат из кустов, как ограбленные — белые-дебелые, ни дать ни взять Мария Витальевна из шестого подъезда, но, конечно, без платья.
Обратите внимание — прямо по курсу памятник Жанне д’Арк, на этом месте она держала оборону Парижа. Сейчас держит знамя, а ноги-то, гляньте, тянет, как цирковая. Этот памятник похож на шахматную фигуру — конь, а может, и пешка, дошагавшая до финиша. Гид всё так же швыряет цитаты, но из десятка лишь одна прилетает по адресу. Что-то про величественный свет на Вандомской площади в час, когда пала колонна. И в этот самый момент, когда все устали и даже Париж не нужен — а только бы рухнуть на кровать в отеле (как Вандомской колонне), — в этот самый момент шумный мальчик, какие есть в каждой группе, взялся руками за столбик — и повалил его. Упал столбик на Вандомской площади! Не та большая зеленая колонна, которую свалили в позапрошлом веке под руководством художника Курбе. Один из многих парижских столбиков — защитник пешеходов, борец с парковкой, рядовой состав. Мальчик не знает, куда бежать, гид роняет цитату — и она закатывается куда-то, как мелкая монета, а какой-то подвыпивший месье аплодирует, и мама мальчика думает, что всё, наверное, опять обойдется. Всего через неделю в Москве будет рассказывать: наш Петя даже в Париже отличился, ну что, взял и сломал колонну на Вандомке. Да не ту! А на другой день, добавляет мама, перекрикивая общий смех, — столбик уже опять был на месте. На боевом посту!
Париж… Сейчас каждый может. Но не тогда, в девяностых.
На улице Бажова остановились два парня на мопедах. Мопеды без номеров, сами — без тормозов. Олень ни за что бы не поехала — она девица осторожная. Ада села позади одного парня, обняла, чтобы не упасть, и через десять минут — дома. Деньги парень без номера не взял, поэтому Ада поцеловала его в щеку, и он, в целом довольный, уехал. Перебудив полдвора.
Дома легче верить, что Париж существует.
Ада боялась разбудить маму с папой. Шла к себе на цыпочках, заметила, что так и не сняла пальто, и от ее тихого «ччерта» проснулся папа. Сейчас он выйдет в «гостиную» — псевдоним проходной комнаты — и будет хмуро принюхиваться. Это даже мило, ведь нюха у родителей никакого — Ада с Оленью выпивают бутылку вина каждый вечер. Хоть раз бы заметили.
Дверь открывается, Ада стоит на месте, как пойманное привидение. Пальто кусается шерстяным воротником. Папа близоруко смотрит мимо дочери, а потом закрывает дверь. Слава богу!
Ада снимает постылый свингер, стаскивает с себя платье и колготки — блестят как мокрые, такая мода. Лежат теперь, сверкают в лунном свете.
Сама не поняла, зачем было ходить в эти скучные гости на Генеральскую. Вначале все были такие умные, что Ада боялась даже слово молвить — вдруг брякнет по малолетству какую-нибудь глупость? А потом все стали такие пьяные, что она решила уйти оттуда подобру-поздорову. Тем более какой-то тип в очках позволил себе насмешку над ее платьем, Ада ответила довольно жалко: «Дурак, это Франция!» Платье привезла из Алжира мамина институтская коллега — они одновременно уехали: мама — в Китай, тетя Зина — в Алжир.
Аду никто не провожал, только старый хозяйский кот разворчался, когда она вытаскивала из-под него свингер. С кошачьей шерстью, налипшей на рукав, разберется потом. А сейчас — совсем ничего не хочет, только спать и смотреть сон про Париж.
Мальчики ей, конечно, тоже снятся, но по собственному почину — специально их в сон не приглашают. Париж снится сознательно — Ада мечтает о нем каждый вечер, как бы ни устала. Однажды привиделось, что его привезли в Екатеринбург — весь город, с Башней, кладбищами, утонченными и уточненными парижанками, с бульварами, мостами и статуями, которые пугливо выглядывают из кустов. Деловитые люди с лицами серьезными, какие бывают только у фотографов, расставляли Париж по Екатеринбургу — у Вечного огня пытались приткнуть Триумфальную арку, перед Оперным театром водружали Июльскую колонну, и, как изюм в тесто, целыми горстями бросали по улицам парижанок. Свердлов стал смешным роденовским Бальзаком, Кирова заменил маршал Ней, а вместо Ленина на площади 1905 года машет руками Дантон. Удивительный был сон, после таких не хочется обратно, в свою жизнь и свой город. Но мало ли что кому хочется — как говорит мама: а кто тебе сказал, что человек должен быть счастливым?
Любимые слова мамы — «Ни в коем случае».
Папы — «Будь мужчиной, доченька».
Ада спит и видит Париж, спит — и видит, когда она уже, наконец, уедет отсюда. Первые шаги сделаны — поступила на романо-германское отделение, конкурс был почти как в Москве. Учит французский и всё, что около. Лучшим студентам обещают поездку на третьем курсе, и Ада сразу решила — останется. Но до третьего курса еще так далеко!
Как от Екатеринбурга — до Парижа.
Олень считает, любить Париж — банально. Лучше бы что-то английское, туманно-томное. У англичан не приняты жесты — руки молчат, как связанные. И продавцы не шутят над покупательницей — а то тут на днях один, из супермаркета, увидел у Олени в корзине конфеты и показал себе на живот с обидным и выпуклым преувеличением. Будто Олень набрала этих конфет для себя и как выйдет из магазина, тут же слопает их все сразу (на самом деле опустошила всего одну коробочку — и то, чтобы успокоиться. А так, шоколад покупался для родственников — подарки из Парижа). Но это будет потом, спустя много лет. Пока Олень даже представить себе не может, что станет когда-то сердиться на парижского продавца — они пока что обсуждают мечты, и Адкина заклеймена «банальностью», как плечо миледи — цветком лилии.
Париж Ады, как у многих русских, вырос из груды книг. Вместо домов — тома Дюма, Гюго, Флобера, Золя, Мопассана, Сартра, Камю, Гюисманса и Монтерлана. У Бодлера — целая улица, у Рембо — аллея, у Верлена — площадь. Еще и Хемингуэй, и любимый Ремарк, и Кортасар. И Маяковский. И Волошин — «…Парижа я люблю осенний строгий плен и пятна ржавые сбежавшей позолоты». И Цветаева — «В большом и радостном Париже».
Аде — восемнадцать, недавно она сдала первую в жизни сессию. Прилично сдала и легко — как пустую стеклотару, если жить рядом с приемным пунктом.
Город из книг однажды станет живым городом — но эти «однажды», «когда-нибудь» и «обязательно» уже совсем не утешают.
Хочется, чтобы по-настоящему.
Олень училась этажом выше, на журфаке. Ада этому обстоятельству сочувствовала, но и слегка презирала подругу. Олень не догадывалась, презрение было тихим, как шепот в грозу. После занятий они встречались на лестнице, под бюстом Горького. Шли домой, курили, пили кислое вино в кафе «Ветерок» на Плотинке.
Обсуждали: мальчиков, книжки, которые надо читать по программе, и книжки, которые хочется прочитать просто так, а еще — музыку одной знакомой группы, неудачный стиль одежды девушки по имени Эль-Маша (криминальное злоупотребление самовязанными по журналу «Бурда Моден» кофтами) и Париж.
Любимое слово Олени — «обсуждать». Сейчас она ведет в интернете телепрограмму, где всё обсуждается в самых дотошных подробностях. Ада ждет выпусков этой программы так, как в детстве ждала показа фильма «Д’Артаньян и три мушкетера», где огорчали только вязаная кофта гасконца (прямо как у Эль-Маши) и утомительное количество песен. Чуть что, сразу три куплета. Тем не менее Ада смотрела и вечерний показ, и утренний повтор — ценность фильма была столь велика, что он отбрасывал сияние даже на соседние передачи. Ада усаживалась перед телевизором за два часа до начала — и радость закипала в ней с каждой минутой, как вода в кастрюльке.
Был еще и французский фильм — комедия «Четыре мушкетера», его крутили в киноконцертном театре «Космос». Видела раз десять, не меньше. Всё неправильно было в этом фильме: и название, и то, что главные герои — слуги, а не их хозяева. Зато там была настоящая Франция, а не Львов с Одессой.
Ада выцарапывала Париж отовсюду, по капельке собирала — даже из журнала «Крокодил», который любила бабушка. На последнем развороте — анекдоты из зарубежной печати, с иллюстрациями. Неважно, о чем, смешные или нет — важно, что внизу указывался источник, «Пари Матч». Закроешь глаза — остальное можно додумать.
Париж ручной сборки. Хенд-мейд.
Французский язык для Ады — как дрель для слесаря. Инструмент! Никакой особенной любви, ей всегда был ближе немецкий. Немецкий — система, где всё понятно и хорошо работает, а французский — музыка, ее нужно слушать, а не разбирать по нотам и аккордам. Но раз дрель, значит — учить. Париж стоит мессы.
