Джонатан (во фраке за стойкой):
— Ладно, Джек, если не хочешь «Том Коллинз» [80], придется изгнать тебя из нашего пристанища, я могу только провести экзорцизацию, а больше ничего не проси. — Я же гордо смотрю на Мэгги, чтоб она увидела такие умные слова. А она озирается скептически. Гардения ее печально свисает. У меня вся рожа в огне, жмет воротничок с белым галстуком, наверху я склонялся к сотням разговоров, но чувствовал, вежливо обращая свой нос к носу говорившего, как мой дурацкий жар играет красными отблесками на его лице —
— Ох да зарадибога, Джонатан, хватит уже! — вопила Мэгги Джону, когда тот пытался шутить и дурачиться — В конце концов нас обнаружили остальные, внутрь втекли компании, и мы снова отправились наверх. Ослепительно. Орда юного поколения в белых галстуках с девушками в бальных цветах устроила свалку, сборище, в здании, в башне — столпотворение — плещут рукоплескания, речи, музыка внутри. Из Ооо и Ааа фальшивых приветствий, безотрадных комплиментов и предполагаемых самодовольных прощаний сочится алчность. Танцы, трепотня, взгляды из окна на Центральный парк и огни Нью-Йорка — все это кошмарно — мы потерялись — руки-то сцепили, но надежды напрасны — один страх — пустая досада — в реальной жизни вечеринка с тоскливыми вытянутыми харями.
— Джек, пойдем отсюда, давай уедем. — Ей хотелось в тайные бары, танцевальные залы, побыть одной — я подумал о баре Ника в Деревне — Но уже организовали веселую кавалькаду машин, чтобы ехать в центр, на окраины, куда-то — Она сидела на угловом диванчике, опершись на меня, едва не плача. — Ох, мерзко здесь всё — Джеки, поехали домой, посидим на веранде — Я тебя гораздо больше любила с коньками — в шапочке с наушниками — в чем угодно, но не вот в этом — Ты выглядишь ужасно — что это у тебя с лицом? — Я сама ужасно выгляжу — всё ужасно — Я так и знала, что не нужно было приезжать — догадалась — что-то не так — Но маме хотелось, чтобы я поехала. Ты ей нравишься, Джек. Она говорит, что я не ценю хорошего мальчика — Ну его все к черту — Все равно дома лучше. Джеки, — берет меня за подбородок, поворачивает лицом к себе, вглядывается плывуче, крохотно мне в глаза своими изумительными глазками, потерявшимися здесь в криках ура, белом реве, канделябрах, — если ты хочешь на мне жениться когда-нибудь, только попробуй заставлять меня ездить в этот Нью-Йорк — Я его терпеть не могу — Мне в нем что-то не нравится — Ох давай же пойдем отсюда — ну их к черту, этих людей —
— Это же мои друзья!
— Друзья? — Пф-ф. — Она презрительно на меня глянула, точно никогда раньше не видела, к тому же — исподтишка. — Кучка никудышных лодырей — Придет день, и будешь побираться у их задних дверей, так тебе и корочки хлеба не вынесут, ты же сам это знаешь не хуже меня — Друзья — это пока друзья — а потом прощай, Джек — Один останешься, вот увидишь — Когда хлынет ливень в горах, тебе даже рубашки не кинут. А эта, расфуфыренная вся, такой вырез на платье, что титьки болтаются у всех на виду, потаскушка не иначе, в ней борзости побольше, чем у моей сестренки и семнадцати подружек —
— Чего ты расшипелась? — сказал я.
— И расшипелась, и насрать. Всё! Я хочу уйти. Пошли. Отвези меня в бурлеск. Отвези меня куда угодно.
— Но мы после этого должны ехать на машинах — вся компания уже столько всего запланировала —
— Мне нравится, как этот Ноулз на пианино играет — только он один из всех и ничего — да еще Олмстед — и Хеннесси, наверно, потому, что он ирландец, и тут его не поймаешь, а? Хм: я уже насмотрелась, досыта наелась твоим знаменитым Нью-Йорком. Прямо не знаю, что мне с ним делать. Ты ведь в курсе, где меня теперь можно будет найти, паря. Дома. В старом добром доме… — Головокружительно, сладко, все совокупные лодыжки всех ваших неистовых красоток не могли бы сравниться с единственным атомом тела Мэгги в изгибе под рукой, все глаза их, брильянты и пороки ни в какое сравнение не пошли бы с острием Звезднопыльного Личного Я Мэгги.
— Да я даже не смотрю ни на одну из этих женщин —
— Ай да ладно тебе — там эта Бетти, про которую тебе весь вечер твердят — Чего ж ты с ней не идешь танцевать — Она такая красивая — У тебя такой успех в Нью-Йорке — говенный рай —
— Ты что, с ума сошла?
— Ох, закрой рот — О Джеки, поехали домой, Рождество с тобой будем вместе справлять — зачем тебе весь этот кавардак — трубят, галдят, а в итоге шиш — у меня по крайней мере четки в руке будут — чтобы не забыл — На нашу хорошенькую крышу будут падать снежинки. Зачем тебе эти французские окна? Что тебе эти башни Манхэттена, тебе же только любовь у меня в объятиях нужна вечером после работы — Тебе что, больше счастья будет, если я себе грудь напудрю? Тебе тыща кинотеатров нужна? Давиться в автобусе с шестнадцатью миллионами других людей, слезать вместе с ними на остановках — Не нужно мне было тебя никуда из дома отпускать. — Густые губы тяготили мое глухое ухо. — Тебя всего туман окутает с ног до головы, Джеки, в чистом поле застрянешь — И мне умереть просто так дашь — и не приедешь меня спасать — я даже не буду знать, где твоя могилка — помнишь, какой ты был, где твой дом, что твоя жизнь — ты умрешь и знать не будешь, во что мое лицо превратилось — моя любовь — моя юность — Сожжешь себя без остатка, как мотылек, который прыгает в паровозную топку, потому что ему мало света — Джеки — и умрешь — и себя от себя потеряешь — и забудешь — и утонешь — и я тоже — и что это тогда всё такое?
— Я не знаю —
— Тогда вернись к нашей веранде к нашей реке нашей ночи деревьям и ты ведь любишь звезды — слышишь, автобус к углу подъехал? — где ты из него всегда выходишь — больше не надо, мальчик мой, не надо-Я видела, у меня виденья были и идеи: ты такой красивый, мой муж, шагаешь по самой верхушке Америки со своей лампой — как тень — я слышала, как ты насвистывал — песенки — ты же всегда поешь, когда идешь по Массачусетс — ты думал, я не слышу, или я совсем тупая — Ты же не понимаешь грязи — на земле. Джеки. Лоуэллский Джеки Дулуоз. Поехали домой, бросай здесь всё. — У нее перед глазами пиковые тузы; я видел, как они там сияют и поблескивают. — Потому что жить в этот Нью-Йорк я никогда не приеду, тебе придется меня дома замуж брать, уж какая я есть… Ты здесь весь потеряешься, я это так и вижу — Не нужно было тебе из дому сюда уезжать, плевать мне, что бы там ни говорили про успехи и карьеры — тебе от этого ничего хорошего — Да ты и сам своими глазами это видишь — А погляди-ка, фря какая утонченная, дура, наверно, каких мало, и на врачей психовочных для нее тыщи долларов тратят — да забирай ты их себе, братишка — на здоровье. — Ха, — завершила она горлом, оно дрогнуло, и я поцеловал ее, и мне хотелось насытиться каждой унцией ее таинственной плоти, каждой частью бугорком ручейком дырочкой сердцем, всем чего я даже пальцами своими еще не познал, всею ее изголодавшейся драгоценностью, единственным, никогда не повторимым алтарем ног ее, животом, сердцем, темными волосами, а она не знала об этом, без благословения, без благодати, тусклоглазо прекрасная. — Пусть меня забирают в любую минуту, я готова, — сказала Мэгги, — но в этой дыре уж пускай птицы не поют —
В ее глазах видел я тлеющее Содрать бы это клятое платье и никогда не видеть его больше!
Позже моя сестра спросила:
— А Мэгги волосы с лица убрала? — или челка висела? — У нее же личико маленькое — Она розовое надела? Должно хорошо смотреться, она такая смугленькая. — Челка у нее висела — моя маленькая челка Мерримака.
Где-то в обширной ювелирии лонг-айлендской ночи мы брели, под ветром и дождем — Воскресный вечер — выходные закончились — поездки, коктейли, представления, назначенные встречи, все выполнено, все без радости — платье ее уже давно упаковано обратно в коробку — Она дулась, пока я тупо вел ее сквозь неведомые тьмы города — Дом ее тетки стоял где-то за пустырем, чуть дальше по улице — Уныние воскресного вечера — ветер трепал ее милыми волосами мне по губам; когда я попробовал ее поцеловать, она отвернулась, я слепо потянулся за потерявшимся поцелуем, что никогда больше не вернется — Дома тетка приготовила для нас и для миссис Кэссиди большой воскресный ужин, та дожидалась нас все выходные, притом покорно — помогала по кухне — только в Радио-Сити съездила.
— Я не ослышалась, Джек сказал, что у него в животе урчит? Ты ж обессилел уже совсем — садись-ка, вот тебе супу —
— Ну что, детки, повеселились?
Мэгги:
— Нет!
— Мэгги! ну как ты себя ведешь?
Я помог ей снять пальто; под ним на ней было хлопчатобумажное платьице; от сладости ее фигурки мне захотелось расплакаться.
— Мэгги никогда ни Бостон не нравился, ни другие места, — сообщила мне миссис Кэссиди, — так что не обращай на нее внимания, она просто дурью мается —
