Возникло ощущение непредвиденности, странности происходящего и даже невозможности. Казалось, что меня пытались уничтожить не конкретные боевики, а нечто большее, дух Чечни, чье сопротивление я словно почувствовал кожей.
Стреляя короткими очередями, я перебежками отступал назад, пока не налетел на дерево. Я упал на землю и все вокруг померкло, но секундой позже зрение вернулось.
В мою сторону бежало несколько «бородатых». Я почувствовал себя в западне. В чеченской ловушке, из которой не было выхода.
Я оказался в безнадежном положении. Все решило несколько секунд. У меня остановилось дыхание. Руки сделались непослушными. Из-за моей спины ударило несколько длинных очередей, и один из боевиков упал на колени, повалился на бок, дергая ногами. Я оглянулся и увидел солдат, бегущих ко мне. Совсем рядом раздался взрыв, опрокинувший меня на спину. Автомат вылетел из рук. От взрыва звенело в голове. Лицо и глаза заливала кровь. Но я все же сумел встать на колени, вытащил «стечкина» из кобуры и, до боли сжав его в руках, выстрелил. Расстояние было слишком большим, чтобы попасть. Но я старался. Опустившись на одно колено, оставив второе поднятым и уперев в него локоть, держа «стечкина» обеими руками, целился и стрелял. Я выпустил в «чехов» весь магазин, прежде чем за спиной прогремел еще один взрыв.
Я очнулся, открыл вспухшие веки, попытался подняться. К горлу подступила тошнота. Я согнулся, опираясь о дерево. Меня вырвало. И тут же я сообразил, что не чувствую привычной тяжести на боку, схватился рукой за раскрытую кобуру.
Я долго ползал, шаря ладонями в траве, стараясь прощупать каждый сантиметр земли. Ползал на четвереньках. «Стечкина» нигде не было. Я понял, что моя война закончилась.
Закрыв глаза, я привалился спиной к дереву. Теперь все должно было закончиться. Я упорно пытался выжить наперекор судьбе, и мне помогал «стечкин». После его потери я оказался обречен.
Неожиданно слева раздался треск веток. Я вслушивался в звуки шагов и улавливал бряцанье автомата. Я увидел солдат, появляющихся из зарослей.
Для меня уже не существовало пути назад. Я старался ни о чем не жалеть. Я понял это не сразу – лишь тогда, когда за одну операцию потерял почти всех своих ребят. Мне уже не удавалось избавиться от этого ощущения.
Ребята грузили раненых на грузовик, и какой-то молодой плакал, лежа на носилках. Сержант держал его за обе руки, а солдат повторял:
- Мне не выжить. Я умру, да? Умру?
- Конечно же нет, - отвечал сержант.
- Умру, - хрипел раненый. – Умру.
- Тебя не так уж сильно ранило.
Сержант не знал, что говорил. Парня ранило в горло, а с горловыми ранениями никогда ничего неизвестно. Я боялся горлового ранения.
Я отвозил в госпиталь лейтенанта Еремина, полностью покрытого кровавыми бинтами. Он был ранен в обе ноги, обе руки, голову и грудь. Его уши и глаза были полны запекшийся кровью.
Возвращаясь в полк, я всегда ложился спать напившись, поэтому почти никогда не запоминал снов. Надо было уйти от накопившихся эмоций и хоть немного отдохнуть. Человек всегда остается самим собой. Мне было очень тяжело и это ощущение длилось бесконечно.
Сначала притуплялись сильные ощущения прошедшего боя, потом более слабые и существование опять начинало казаться прочным. Никто не хотел признавать, что чеченская война бессмысленна. Политики с серьезным видом дергали за ниточки, которые уже оторвались от своих марионеток.
Меня поражает, как мало смертей я могу припомнить. Мне не хочется их вспоминать. Естественная реакция на смерть – вычеркнуть ее из сознания.
24
Рота готовилась к предстоящей операции.
Рано утром, еще до восхода солнца, был взорван фугас на подъезде к блок-посту. Никто не пострадал.
Все ждали приезда кого-то из командования, суетились и нервничали. Иногда, как отдаленный гром, доносились звуки выстрелов – это артиллерия вела беспокоящий огонь по позициям боевиков.
Большую часть времени солдаты проводили, сидя на солнце. Есть, спать, писать письма – других дел у них не было. Полный отдых.
Всю первую половину дня меня мучил понос, болела спина и кололо в паху. Я не мог понять, почему организм подвел меня.
Из соседней палатки доносились пьяные крики и я двинулся туда «полечиться». Войдя внутрь, я увидел развалившегося поперек кровати подполковника со стаканом в руке, женщину, пьющую с ним, двух майоров. Я никого из них не знал и лишь чувствовал, что оказался в тупике.
- Что-нибудь найдется выпить? – спросил я.
- Есть немного.
- Давай, что есть.
Чтобы опьянеть и забыть о происходящем вокруг, мне приходилось пить больше, чем прежде.
- Как у вас дела? – спросил майор.
- Хуже быть не может. Завтра опять на операцию.
- Никакого отдыха?
- В этом-то и дело.
Глухо звякнули алюминиевые кружки. Я выпил, будто сделал глубокую затяжку сигаретным дымом и почувствовал, как медленно разливалось по всему телу тепло. Я ел, мучаясь от жары. На стол иногда падали капли пота с лица.
Гнетущее настроение не прошло и после выпитого, однако что-то все же изменилось. В голове шумело и способность мыслить исчезла. Я сидел неподвижно, не различая путающиеся мысли. Я не хотел слушать ничьи сумасшедшие бредни. Меня охватило непреодолимое желание ударить майора. Но благоразумие не позволило этого, и я сдержал свою злость.
Я закурил. Во рту было противно, сигарета казалась отвратительной.
- Завтра двадцатое, - сказал я. – Мне осталось десять дней.
- Да, - ответил майор и оглянулся через плечо. Может быть, сплюнул незаметно для меня.
Когда я вышел наружу из палатки, воздух показался мне прохладным и свежим. Я сделал несколько глубоких вдохов.
Я забыл взять свои сигареты, поэтому мне пришлось «стрельнуть» одну у сидящего рядом бойца. Закурив, я молча смотрел в землю.
Не помню, как я оказался в своей палатке.
Я хотел подняться на ноги, но не мог, хотел шевельнуться – не мог, хотел крикнуть – и тоже не мог. Я словно утратил все чувства и ничего не видел, ничего не слышал, ничего не ощущал. Подняв руку и дотронувшись до своего лица, я испугался. Казалось, что мое лицо трогали чьи-то чужие руки. Я рванулся, вскочил на ноги и тут же упал. Началась сильная рвота. Возникли приступы боли и меня охватило отчаяние. Напряжение от борьбы с собственными страхами было слишком велико – по мне текли струйки пота. Мысли путались у меня в голове.
Я опасался за свой разум, мое сознание затуманилось. Всегда проще и вернее придерживаться какой-нибудь навязчивой идеи.
Чем беспощаднее война, тем она в действительности оказывается гуманнее.
Я вспоминал многое, о чем было неприятно и тяжело вспоминать.
Боевые действия погружали солдат в уныние и растерянность. Ребята называли Россию «землей», как будто Чечня находилась где-то в космосе, как будто она настолько нереальна, что можно ставить жизнь с ног на голову и действовать как угодно, лишь бы выжить. Солдаты начинали говорить вслух о том, о чем каждый из них думал про себя. О том, чтобы стереть Чечню с земли. Хорошим чеченцем мог быть только мертвый чеченец. Врагом был любой человек, который не имел отношения к федеральным войскам.
Где-то в будущем была победа – наша главная цель. Казалось, что и все мои проблемы решатся сразу же, как только закончится война. Но чем ближе мы приближались к миру, тем более упорное сопротивление встречали.
Я опять осознал, что уже не молод, осознал бессмысленность этой войны – бессмысленность не убийства, а бесконечных, изо дня в день повторяющихся операций и возвращений с гнетущим сознанием, что я опять ничего не достиг, ничего не изменил и только рисковал жизнью ради ничтожных результатов, гадал, не предали ли меня уже, не знал, кому доверять. Война перестала быть просто боевыми операциями и превратилась в постоянную неизвестность. Никто на этой войне не верил, что она может закончится. Для меня стали безразличны все правила войны. Смерть научила меня не доверять логике. Но эта мысль уже не утешала. Мои силы были на исходе.
Меня охватило странное чувство. Я хотел бы его передать, но вряд ли сумею это сделать.
Я перечитывал свои записи и вдруг ощутил непреодолимую слабость. Слова словно впитывали мою жизнь. Часть души, которая сопротивлялась, помертвела. Я почувствовал в себе смерть.
Я не хотел умирать. Я упрашивал себя не умирать.
Мою роту пытались комплектовать быстро утомляющимся мальчиками, которые не могли таскать на себе снаряжение, но зато умели умирать. Они ничего не понимали в войне, оказываясь под обстрелом, подставляли себя под пули.
Я не хотел себя утешать. Мы все были обречены на глупую смерть. Я учил своих ребят умирать.
Я долго лежал, не смыкая глаз, пытаясь разобраться в своих мыслях, словно изучал самого себя, как изучают безнадежно больного, которому недолго осталось жить. Я боялся додумывать свои мысли до конца.
